— Да уж скорей бы, — соглашалась жена. — Извелся ты с этим берегом.

— И что я! Стоит такого беспокойства красота. Весной не вспотеешь — зимой не согреешься. Вот вернется Ермилов из отпуска, и его свожу на Кедровый. Разберется, что к чему.

…Лодка взрезала речную гладь, шум мотора ударялся о берега и глох в пожелтевших верхушках деревьев. Он любил эту пору. Она всегда ассоциировалась в его сознании с горячими лосиными боями, тяжелеющим на ветках кедрача урожаем и россыпями ягод на таежном покрывале. Ходил он по тайге осторожно, боясь смять гроздья брусники, но, как ни осторожно шел, сапоги все равно обагрялись соком ягод. Он страдал от своего бессилия заставить прийти людей на таежный промысел и организованно хозяйской рукой взять даровую еду. Плантации белых грибов падали, не дождавшись сборщиков. Иногда Березкин снимал перезревшие шляпки грибов и насаживал их на сучки, заботясь о будущем урожае. Ему почему-то казалось, что гриб может исчезнуть, как-то по-своему понять равнодушие к нему человека. Он останавливался, замирал в восхищении перед колонной боровиков, похожих на маленьких крепких мужичков, выбежавших потолковать о том о сем. И он беседовал с ними, подавал голос, чтобы знали — их видят, они на виду, они пригодятся.

Услужливые бурундучки сбрасывали к его ногам увесистые кедровые шишки. Никому не было дела до лесных припасов. В ближней тайге только браконьеры все оценили по достоинству. Надолго ли заперт для них Кедровый берег? Березкин приходил в потребсоюз и говорил о богатстве. Там разводили руками — народу не хватает. В Трехозерске не было в продаже ни грибов, ни орехов, ни ягод. На магазинных полках сиротливо стояли банки с привозными консервами из клюквы, протертой с сахаром, да капусты с редким украинским грибом. У магазинчиков же шла бойкая торговля пахучими кедровыми шишками и орехами, грибами в банках подозрительной чистоты и мороженой клюквой. Барышники заламывали несусветные цены, но люди охотно брали, привыкая к поставщикам даров природы, а те ломились в тайгу, ни с чем не считались, предвидели одну лишь огромную прибыльность такого промысла.

Березкин иногда додумывался до того, что мысленно строил комплекс по переработке дикоросов в Трехозерске. И все у него получалось ладно и хорошо. Даже выходила большая выгода государству от продажи кедрового масла. Золотистое такое, масло кедровое. Давненько исчезло со стола сибиряков! А раньше, в годы далекие, как выручало!

Любил Березкин пору осеннюю. И годы свои отмеривал по осеням. Каждый раз связывал какие-то надежды свои именно с этой щедрой порой.

На песчаной косе виднелись чьи-то следы и глубокая борозда, словно по песку что-то тяжелое тащили. Это лесника озадачило. До сих пор сюда, кроме него, никто не ступал. Он шел к кедровнику и все думал о следах. Они терялись в лесу.

На берегу ручья открыл ящик. Свет ослепил барсуков. Они фырчали и не хотели выходить. Игруня уселся напротив отверстия, потянулся лапой внутрь, помахал ею, как бы раззадоривая барсуков, и отпрыгнул. Те с любопытством высунулись, потом, обнюхивая землю, направились в лес.

Березкин даже забыл проводить их прощальным взглядом — так взволновали и потревожили его следы на песке. Граф и Графиня, покружив немного, потихоньку углубились в лес…

Браконьеры так далеко не забирались, не говоря уж о редких сборщиках для себя. Здесь кто-то был в одиночку, не боялся даже встречи с медведем или сохатым, презрел и байки о дурной славе такого глухого места. Что нужно было человеку в глухомани?

Березкин шел и вглядывался в нетоптаную таежную постель. Воздух пьянил, щекоча ноздри смолистым запахом созревших шишек.

Старые, вековые кедры прятали свои редкие и мелкие плоды: силу берегли для жизни, не для урожая. Зерна в них мелкие, но куда вкусней. Зато молодые деревья, как девки на вечерках, выставили свои достоинства на обозрение, красовались, показушничали. Шишки на них длинные, изящные. Каждую в отдельности разглядишь: кажется, висит себе прямо в воздухе на фоне голубого неба. Серьга такая на солнечном ухе. Кричит будто: возьми меня! Надоело висеть! Сорвусь — не найдешь! Зерна в ней отдают молодым, неперебродившим вином, сок из ядра так и брызжет.

К молодым кедрам у Березкина отношение покровительственное, отцовское — поберегли бы силу-то, матушки-красавицы, жить да жить еще! К старым кедрам относится с пониманием — сам уж в возрасте. Сочувствует, каково в стужу лютую и по весне, когда узловатые мощные корни ноют под напором восходящих соков. И жить надо, чтобы славу не подорвать и урожай на ветки выбросить. Кедр, он вообще дерево особенное. Гляди не гляди — все не изучишь. Чем дольше глядишь на него, тем больше тянет. От дерева думы к человеку перекинутся. Всю-то жизнь трудится дерево это. Жарко трудится, потому и живет долго. Вот и человек, если жарко работает, страстно любит да открыто живет — как бы с гарантией живет.

А каково движение в природе! Ничего не стоит на месте. Маленько погодя прискачут в кедровник белки. Вот уж картина так картина. Вслед за белкой соболь кинется. Хитрюга и шельмец, соболь этот. Летит черной молнией по вершинам. Не столько за орехами, сколько на белок. Эти серебрянки легкомысленные не остерегаются, лущат себе орешки. Одна забота — не оголодать зимой. Соболь тут как тут. Пискнет наверху, и только клочья серебристые полетят…

Нынче на орехи урожай. Красота!

Идет Березкин по своим владениям лесным, все примечает. Шепчет что-то себе под нос. Уж плоды медвежьих ушек пожухли, муравьи угомонились. Остыл муравейник, как-то осунулся, похудел будто.

И вдруг Березкина словно кто в грудь толкнул и отнял сознание. Поплыли мимо кедры, муравейник и небо. А потом безжалостно плеснулись навстречу накрест лежащие три дерева. В их истерзанной пышной кроне не было ни одной шишки.

Напрасно было искать колот, которым сбивают шишки. Деревья были спилены. Торчали ровные высокие пеньки, остро пахло смолистыми опилками. Все вокруг было усыпано желтоватыми крохами кедрового тела. Пилили не ручной пилой, не ножовкой. Пилили «Дружбой». Только она могла так подсечь дерево.

Трясущимися руками Березкин ощупывал кроны, шептал и метался от дерева к дереву. Ему не хватало воздуха, и он дышал прерывисто и часто, вбирал одну только остроту густого воздуха. Он входил в него иголками, словно рот и горло ему набили колючей хвоей и он никак не мог от этого освободиться. Нашарил во внутреннем кармане пиджака алюминиевый столбик с валидолом, едва угадал рот, бросил сразу две таблетки и расслабленно привалился к убитому кедру.

Исчезло голубое небо, длинная коричневая серьга на ухе солнца. Он долго сидел, онемев телом, слушал, как ворочается тяжелый камень возле сердца. Он как жернов ворочался и тер его. Вот сейчас, еще поворот — и сердце взорвется.

Нет, беззвучно кричит ему Березкин, только не сейчас, не здесь! Пусть позже, пусть чуточку позже, когда он найдет убийцу. Потом, когда добудет охранную.

Боль нехотя уходила. Мысли обострились. Ярость поднималась все острей, требовала действия.

Березкин знал — браконьера всегда губила жадность. И этот вернется сюда. Он уверен в своей безнаказанности. Он еще и еще будет убивать деревья, обращая орешки в чистоган. Значит… Значит, какой смысл тащить пилу в город? Она здесь. Она где-то здесь! И кто придумал ей такое, словно в насмешку самой природе, название?!

Неподалеку он нашел скрадок браконьера. Под лапником холодно блестела пила. Она показалась Березкину похожей на приготовившуюся к прыжку ядовитую змею. И смотрел на нее как на врага, как на орудие преступления.

На пиле был поставлен инвентарный номер. На чьем богатом балансе числится? В этом разберется дружок Березкина — милиционер Костя Топорков.

Он торопил мотор, он не замечал жизни на берегах. Он спешил в Трехозерск.

В потребсоюзе легко выяснил, что орехи никто не сдавал. Горько усмехнулся: наглец, еще и торговать пристроился!

Ноги привели его к маленькому, примкнувшему к магазину базарчику, всего-то два ряда длинных узких столов. Там шла бойкая торговля украинскими семечками, кавказскими грецкими орехами, в золотистой кожуре луком нынешнего урожая. Долетали называемые торгашами цены, отчего Березкину становилось еще горше. Но очередь была в самом конце стола. Туда он и пошел.