В котле, вмазанном в печурку, забулькала вода, баня наполнилась теплом. Трубу бы закрыть да идти в дом. А не хочется.

Так и сидел. Уж печь протопилась, и котел перестал булькать.

— Ты чего это, батя, тут сидишь? — пригнулся в дверях Леонтий.

— Да вот париться сейчас буду, — соврал Андриян.

— А-а… Ну парься, парься. Ехать решили завтра. Все. Отпуск кончается. Еще дорога. Не дай бог, погода нелетная, в порту проторчишь. Ты, батя, не ерепенься. Одному тебе здесь делать нечего. Плохо, что ли, у меня-то будет? Три комнаты. Газ, ванна с горячей водой. Спать будешь на диван-кровати в зале. Так что парься напоследок и собирай себе вещички.

— Леонтий, сынок, оставьте вы меня туточки, Христа ради. На Северах-то пропаду вовсе. Да и как без бани-то?

— Дак ведь в Сургуте тоже баня с парилкой есть. Свожу тебя раз, потом и сам дорогу узнаешь. — И Леонтий ушел.

Вовсе заледенело сердце в Андрияне. Смотрел на тлеющие огоньки в печи. То ли долго смотрел на них, не мигая, или еще почему, но слезы вдруг посыпались из глаз так неудержимо, так часто, что не успевала их впитывать рубаха, латанная у ворота Ивановной…

— Хрен с вами, везите хоть в Америку! — сказал он утром Леонтию. Сам задвинул вьюшку печную, чтоб молния не влетела, изнутри прикрутил никогда до этого не закрывавшиеся ставни.

— Хоть чего-нибудь возьмите из дому, робята, — тихо попросил он сыновей.

— Да чего тут и брать, батя? Да ты не беспокойся, все у нас есть. Все! Соседка обещала найти покупателя. Как сторгуется, так и приедем все уладим с продажей, — уверенно говорил Леонтий.

Андриян долго стоял посреди горницы. Всего ему было жалко: и пожелтевшего под фикусом зеркала на стене, и стареньких выкладных половиков, которые Ивановна каждый год мыла на мостках у реки, и весь дом с печью русской, с трещинками в бревнах, с вылезшей из пазов паклей — всего было жаль оставлять Андрияну вот так, за здорово живешь.

— Ну-ко, отойдите от дверей! — услышал он голос соседки, Митревны. Она отстранила всех его сынов, вытеснила их в кухню, плотно прикрыла обе половинки двери в комнату и, огладив на голове белый в мелкий горошек платочек, подошла к Андрияну:

— Ты поезжай, сусед. Поезжай. Перемогни горе свое на Северах. А дома-от ни с кем не стану торговать. Не беспокойся. Им че — не ими нажито. Продать продашь, а ежели возвернуться захочется? Дак куды? Ты тут хозяин, а там кто? Не шибко и остарел сидеть да в окно из их скворечника выглядывать. Помнишь, поди, Якова Зотеича? На девятом десятке, да пошто на девятом, на десятом, подойдет, бывало, к оконцу банному да и спрашивает нас: не надо ли, бабоньки, водицы холодной поднести? Так на ходу и помер. И то, считай, не своей смертью. Венцы в избе нижние меняли, он сгоряча ухватил один бревно. Утром схватил, а к вечеру с душой расстался.

Я вот че придумала, Андриян. Не осуди да и не огневайся токо. Ты один, я — одна. Чем плохо, если век вместе доживать станем? Им, можа, и смешно. Дак мы про то и не скажем. Придумали тоже — дом хоть на слом продай, а старика — хоть списывай. Не охлопотаться чтоб им, чтобы на юга в отпуск, а не в деревню свою. Поезжай, Андриян, смело. В гости, да и все, будто раз в жизни в отпуск поехал. Ты погляди на себя в зеркало — че доспелось тебе? Окорпуснел токо, а че ишшо-то? В ручишшах, гли-ко, кака сила! Давай вертайся, как наживешься там, да избу твою белить станем. Не захочешь, чтоб вместе жили, завсегда по-суседски все излажу. А и вместе, дак в деревне никто не осудит, каки уж страсти в таки годы. Поезжай, Андриян, с богом. Я тут и девять ден отведу и сороковину. Царство ей небесное, твоей Марфе. — Она наспех всплакнула, перекрестила Андрияна, троекратно прижала свои губы к его сухим щекам и, не глядя на сыновей Андрияна, вышла из дома.

…Андриян твердо знал, что в Сургут к старшему сыну своему Леонтию он приехал в гости. Надолго, нет ли — и сам не знал, как себе ответить. Леонтий тревожился, что Митревна насчет продажи дома так и не пишет ничего, несколько раз заводил с Андрияном этот разговор, но отец молчал или поддакивал, что да, мол, надо написать ему самому, но не писал и не собирался.

Осенью в Сургуте зарядили дожди. Тепло в доме все не давали. Андриян по нескольку раз в день подходил и трогал холодные батареи и жалел младшую внучку, Надюшку, которая учила уроки в пальто.

— А вот в деревне, Надюха, сейчас бы сбегала ты под навес да дровец березовых принесла. Затопили бы мы с тобой печку-голландку, и пусть себе дожжишше-то идет. Утром бы и русскую истопили, ты бы мне блинков испекла. А летом-то, летом, Надюха, ты бы прямо за огородом и купалась. Все в лагеря да в лагеря ездишь, как солдата, поди, водят тебя там под барабан. Видел я по телевизору. Летом у нас славно, а зимой тоже хорошо. Робятишки на речке таку гору ладят — едут с нее чуть не на версту.

Надюшка подсаживалась к деду и слушала. В деревне она была лишь дважды, да и совсем маленькая, уж и не помнит дедову деревню.

Что ни день все про свою деревню дед Надюшке рассказывает.

— Поедем, деда, в твою деревню! — сказала она однажды.

— Поедем, Надюха, — поддержал ее Андриян. — Токо тебя папка с мамкой не пустят.

— Пустят, деда, пустят! Я будто на лето к тебе поеду, а сама там и останусь.

— А чего тебе не остаться, Надюха? Школу у нас эвон каку отгрохали в позапрошлом годе. Десятилетка! Отец-то твой через то, может, и уехал, что четырехкласска была, все и жил на стороне. А тебе чего не жить да не учиться? Само то. И здоровей. У Митревны знаешь кака корова? Ведерница! Две-то литры в день нам и хватит. Вона ты — шкилет. Молоко из порошка, овощу нет…

Они оба верили: так и будет. И пошло у них каждый день: внучка из школы, дед двери отпирает да приговаривает:

— Пожаловали, Надёжа Леонтьевна, разболакайся, обедай, а я тебе про то стану сказывать, как коммуну у нас в деревне отстояли.

Надюшка в своем седьмом «а» всем уши прожужжала про деда своего да про то, как летом в деревню поедет. Только отец с матерью ничего не знают.

Однажды ночью проснулся Андриян от нестерпимой боли в суставах. Их так ломило, так выворачивало, что хоть волком вой на несминаемом диване-кровати.

«Должно, к большой непогоде, — думал Андриян, потирая ноги. — Шкипидару бы сейчас. А уж чего лучше — в бане бы их веником с вересом потереть». И уж ни о чем нет больше дум, кроме бани. Дух банный в нос так и лезет. Хоть пропади тут рядом с сервантом в сей же миг, если не дадут попариться.

Едва скоротал ночь, ворочаясь на «столешнице», как про себя окрестил Андриян новый свой лежак.

— Леонтий, про баню ты мне говорил, сводить обещал, — напомнил он утром сыну.

— Ой, батя, погоди малость. Никак не вырваться мне с работы в эту неделю. Посиди в ванне, погрейся. — И ушел на свою почетную работу.

Весь день стреляло в Андрияновы суставы. Погрустнел он, сник. Надюшка из школы прибежала, приступила к деду насчет такого настроения. Не утаил дед:

— Вот, Надёжа, кака забота. Ноги крутит, выламывает из гнезд. Ране, чуть чего — вытопим с Ивановной, бабушкой твоей, баньку — да в первый пар, потом шкипидаром ноги-то натрешь, глядишь, болячки и пропали.

— Деда, а мы давай в ванной баню устроим, а? Пару напустим, ты и парься, только чтоб мама не узнала. Давай прямо сейчас, а? Только веник надо…

— Да веник-от есть, Надёжа, — смущенно признался дед. — Я ить, когда собирался сюда, лишку не взял. Бабушка твоя полотенца на посиделках с девками в приданое себе вышивала. Шибко они мне нравились. Вот я и взял одно с собой, а в него веник завернул, тоже бабушкой вязанный. Я ведь в гости ехал, не навсегда… Дак можно, думаешь, пару напустить?

Когда раскрасневшийся дед вышел из ванной, Надюшка нетерпеливо спросила:

— Ну как, деда?

— Да так, охотку маленько сбил. Без отмашки че напаришься? Ну уж дома напарюсь. Пора, должно, домой. Намедни Митревну во сне видел, суседку-то мою. Так обстоятельно она про все мне рассказывала, будто рядом сидела. Только, говорит, мыши завелись в чулане, но я, говорит, муку из мешка в кадушку ссыпала. Да и весна, Надюха, скоро. Грядки копать буду, горох да морковку посажу. А то приедешь — чем угощать стану? — И засмеялся довольно.