— Ну, товарищи! Мы не можем давать концерт. У нас — план. А тут что… — Она быстро начала считать головы вытянутым указательным пальцем. — Нет, ну рублей семьдесят возьмем… Товарищи артисты, идемте в автобус! Концерта не будет!
Люди молчали. Ей, этой начальнице, видней. Что ж, видно, не положено!
— Четыре года концертов не было, живой гармошки не слыхивали, — снова скорбно, но с напором сказала крутобокая.
Цыганков, то вскидывая, то опуская с плеча ремень баянного футляра, встретился взглядом с глазами мальчишки лет четырнадцати — тот смотрел на Цыганкова с насмешкой, почти враждебно.
И что-то произошло с его стянувшейся душой, словно в нее кипятком плеснули и она начала расправляться, как старый, затасканный лоскут хрома.
— Если не можем за семьдесят — дадим шефский! — жестко бросил он администратору.
— А план, Витенька, кто делать будет? — взвилась она.
— Ну не ты же, ей-богу! — рассмеялся Цыганков.
— Ты в уме? А товарищей по бригаде ты спросил? Они-то согласны? — прыгала она вокруг Цыганкова с баяном на плече.
— Если не согласны, я буду один играть ровно час. Понятно? — сверкнул он на нее глазами.
— Бесплатно? — придушенно выдохнула администратор.
— Ты что, русского языка не понимаешь? — Глаза его страшно округлились, и Цыганков крикнул: — Гратис! Гратис!
Он потом долго не мог вспомнить, откуда знал он это слово, а приехав в отпуск в деревню к отцу-фельдшеру, вспомнил: отец, оберегая ветеранов войны от унижения в городе, на всех рецептах в аптеки писал это слово, а, вручая рецепт какому-нибудь старику, вслух повторял: «Вот так! Именно так: гратис!»
САМА САДИК Я САДИЛА…
Дарью Фетисовну в тюменскую квартиру младший сын привез на время своего отпуска — приглядеть, ответить на важные московские звонки, отметиться в очереди на «Волгу».
Деревенский свой огород Дарья Фетисовна оставила на старшую дочь, а на работу она перестала ходить пять лет назад, нет, не тогда, когда получила пенсионное удостоверение, а через пятилетку после пенсии, начав нянчиться с правнуком, в такую эстафету попала, что на все четыре стороны понесло ее по стране — караулить, вынянчить, прясть да вязать, прописываться для расширения площади, водить в музыкалку, встречать из первого класса. По «железке» и по воздуху ее, как по ямщицкой веревочке, перебрасывали из города в город, и она, проработавшая сорок пять лет на одном колхозном производстве, спешила теперь угодить каждому из своих десяти дитенков. Единой жилочкой связывала всю семью деревенским ототоканьем и запахом сибирского пятистенка. Не зря ребята говорили, встречая ее: «Ой, мам, от тебя домом пахнет!»
В трехкомнатной тюменской квартире ей на весь день хватало кухни — сидит да в окошечко поглядывает, в комнаты без нужды не ходит — чего зря ковры мозолить? Сидит в городе, а мысли далекохонько — в летней деревне. Сорвал сынок, а хотела на Петрована — Петров день, в коий отец ее распрекрасной десятки родился, сбегать на кладбище — памятник серебрянкой освежить. Только и в городе не томится бездельем — спицы одна о другую знай пощелкивают.
Под окошком городской квартиры матери на лавках подле песочницы целыми днями сидят, а детки из песка дома строят. Одни уходят, другие приходят. Люди все разные, потому Дарье Фетисовне не скучно на них выглядывать. Кто из магазина идет, к женщинам подвернет, покупки покажет — из окошка ей все видно и слышно. Глядишь, и новости узнает.
Площадка возле песочницы значительная, песочницу подолом круглой бабы накрыть хватит, а площадка голая, ни травинки на ней, в углах елки скривились — небрежно воткнули, исподними ветками, пожелтевшими от жары, прямо на Дарью Фетисовну таращатся. Тополины вон никак в рост не выйдут — мелко приживили.
Глядела-глядела Дарья Фетисовна на елки. Жалко. Скособочились, будто девки порченые. Даже раннее утро их не освежало — среднеазиатская жара уж все болотца тюменские обсушила, даже комары замертво полегли.
Утром раненько, еще не растащили с асфальта пропасть личных машин, задергушки на кухонных окнах не отдернули, вышла Дарья Фетисовна к елкам и подставила к ним батожки, прибинтовав накрепко.
— Ишь че, девки, сушь-то какая! — сказала она елкам. — Задрябнете ведь. — Пошла и принесла ведерко воды. — Пейте давайте. Катька у меня там, поди, упласталась с огородом-то, всяку мелочь полить надо! Вон чего нонче погода утворят — пекет и пекет!
Она огляделась — тополины пожухли и трава сгорела до корня. Дарья Фетисовна уж с неделю маялась, ждала дождя — по костям ломота ходила, а дождя все не было. Притомились рябины под балконом квартиры сына, запыленно серела акация, и цветочки затравленно выглядывали из-за железной загородки под окнами.
У Дарьи Фетисовны сердце от жалости сжалось, почудилось: у всего, что вокруг, губы запеклись и глаза потускнели. Ждать дождя было напрасно.
— Ох вы, миленькие мои, питеньки хотят! — всплеснула руками Дарья Фетисовна и заспешила на свой второй этаж.
Шланга в квартире не было, пришлось воду носить в ведрах. Прямо с балкона, вразлет, выливала она воду. Пока наполнялось одно ведро, она торопилась с другим на балкон.
— Ишь ты, как ручонками-то потянулись, так и захохатываются от радости! — улыбалась, после каждого вылитого ведра выглядывая вниз.
От бордюра по асфальту потянулась живая дорожка воды, подтекая под машины. И машины, как запаленные кони, тоже вроде как потянулись к этим ручейкам. Дом оживал выходящими на работу людьми.
— Что, мамаша, затопило вас? — весело поинтересовался бородатый парень в солидных очках.
— Пошто затопило? Вишь, жара, деревам-то заморно, пить просят! — живо откликнулась Дарья Фетисовна.
— А-а-а… — Парень весело покачал головой, сел в машину и уехал, оставив облачко дыма.
Дарья Фетисовна вернулась за полным ведром и опять выплеснула его — на акацию. Удивилась себе — еще проворные руки, в середину акации ладилась, точь-в-точь и попала!
Из соседнего подъезда вышел серьезный мужчина с черным «дипломатом». Перешагнув влажную дорожку, поднял голову вверх. Увидев Дарью Фетисовну с ведром на балконной перекладине, спросил участливо:
— Что, трубу прорвало?
— Пошто трубу прорвало? — удивилась она. — Сады поливаю, вишь, пить просят, сухота же.
— Ну-ну, — понимающе улыбнулся мужчина, подошел к чисто вымытой машине и поехал, опахнув Дарью Фетисовну бензиновой гарью.
Управившись с тем, что было под окнами, она с ведрами спустилась вниз. Вдоль асфальтовой дорожки сухо потрескивали листочки липы, кленов и ольхи.
— Матушки вы мои, терпите, сейчас я вас напою! — И проворно забегала туда-сюда.
Какой-то мужчина посоветовал открыть дверь мусоросборника, там-де, кран есть. Это избавило ее от беготни на второй этаж. Уж вышли к песочнице женщины с детьми. Все с интересом наблюдали за Дарьей Фетисовной, нырявшей в вонючее нутро мусоросборника и молодо выпрыгивающей оттуда с ведром.
— Вы на время отпуска дворника подменяете, да? — лениво спросила молодуха, вонзая зубы в хрусткое яблоко.
— Пошто дворника? Вишь, деревья пить просят! — начиная сердиться, коротко бросила Дарья Фетисовна.
Женщины потеряли к ней интерес, отгородившись широкополыми шляпами.
Когда она снова несла воду к деревьям, ее остановил мальчуган, вышагнувший из песочницы.
— Бабуля, а разве деревья тоже просят пить? — с любопытством спросил он.
— Конечно! — убежденно ответила Дарья Фетисовна. — Пойдем посмотрим, как они пьют воду — и дерево и земелька.
Мальчуган взялся за дужку ведра с другой стороны, и они пошагали вместе.
— Видишь трещинки? — Дарья Фетисовна коснулась рукой растрескавшейся земли. — Это ротики у земли, через них мы и напоим дерево. Вон как пьет-то жадно, аж захлебывается.
Мальчуган ходил с ней в мусорку, сам кран открывал, покуда мать не закричала про заразу и не начала оттаскивать его от ведра.
— Они пить просят! — ревел на весь двор мальчишка.