Когда врач ушел, Мунира долго ощупывала пальцами лицо. Не чувствуя безобразных швов, она решилась взять в руки зеркальце. Взглянула и заплакала от радости — шрам на лице был едва заметен.

Вторично Суфия-ханум приехала к дочери в начале 1944 года. Кожа Муниры все еще сохраняла болезненно-желтый оттенок, но на щеках уже появился легкий румянец, и разговаривала она теперь с матерью полусидя, — вставать ей пока не разрешали.

На тумбочке Муниры двумя стопками громоздились объемистые книги — все новинки медицинской литературы. На вопрошающий взгляд матери Мунира ответила:

— Продолжаю учиться. В медицине сейчас столько нового, что, если не следить, живо окажешься на задворках. Эти книги мне прислали из Ленинграда мои коллеги по госпиталю, где я работала.

— Только смотри, не очень увлекайся. Не навреди себе, родная, — с тревогой сказала Суфия-ханум, несказанно радуясь в то же время бодрому состоянию дочери.

— Не бойся, мама, — пошутила Мунира, — твоя легкомысленная дочка находится под моим строгим врачебным контролем.

Прощаясь, Суфия-ханум спросила полушутя-полусерьезно:

— Ну, а когда же приедешь угощать меня чумарой?

— Не знаю, мама, — сразу став серьезной, сказала Мунира. — Так долго я была оторвана от своего дела… и в такое время… Если врачи не будут особенно возражать, я, может быть, уеду прямо на фронт… Не огорчайся, мама, милая!

Вскоре после отъезда матери девушка снова загрустила. Ей казалось, что болезнь затягивается, она все еще не могла ходить. Недавнее беспокойство о лице казалось не стоящим внимания. Кому нужно твое красивое лицо, если ты прикована к постели? От Галима Мунира получала нежные, полные любви письма. Но, радуя ее, они вместе с тем усиливали ее душевные страдания. О своем состоянии она, кроме общих слов, ничего Галиму не писала, не подозревала, что он все знает от ее отца. А Мунира думала, что Галим, когда пишет к ней, представляет ее себе прежней: здоровой, сильной, не боящейся прыгать с высоких трамплинов. А она сейчас даже с койки не может сойти без посторонней помощи…

Иногда же Мунира забывала все свои мрачные мысли и принималась мечтать, как после войны они с Галимом поедут куда-нибудь к морю — в Ялту или в Сочи… А где они будут жить постоянно? В Казани, в Москве, в Ленинграде?.. Или где-нибудь на Дальнем Востоке? Галим, наверно, останется в кадрах Красной Армии. Но после войны его, вероятно, пошлют доучиваться. Она тоже обязательно пойдет в аспирантуру, защитит диссертацию. Как хорошо, что ни при каких обстоятельствах она не забывала совета дорогого учителя Степана Гавриловича и изо дня в день записывала свои наблюдения, наблюдения фронтового хирурга. В этих записках и лежат зернышки ее будущих работ. Мунира мечтала проникнуть в тайны анаэробов — этих опаснейших микробов газовой гангрены, — хотя ей самой еще надо было встать с постели и, как ребенку, учиться ходить.

Дни становились заметно длиннее. Второй раз Мунира встречала март в этой тесной, на троих, палате. Но теперь до ее ухода отсюда насчитывались уже не месяцы, а недели.

Наконец наступил день, когда она почти самостоятельно — безгранично счастливая — дошла до открытого окна. Теперь глухой забор не мешал ей видеть противоположную сторону широкой московской улицы. Из решетчатых вррот спрятавшегося в зелени старинного здания на улицу группами выходила молодежь, оживленная, веселая, спорящая. «Студенты-медики с практики», — сразу угадала Мунира.

Вечером один за другим дали два салюта — сначала в честь войск Второго Украинского фронта, освободивших город Могилев-Подольск, позднее — в честь войск Первого Украинского фронта, освободивших Винницу.

Девушки с ликованием смотрели на расцвеченное московское небо. А Олеся, сжимая лицо руками, все восклицала в возбуждении:

— Ой, дивчата!.. Мой родной город!.. Свободная моя дорогая Винница!

Здоровье Муниры улучшалось. Она начала выходить в сад, гуляла по тенистым аллеям. Мыслями она была уже на фронте. Мунира написала отцу, что хотела бы попасть к нему, на Карельский фронт, умолчав о том, что надеется встретиться там с Галимом.

Выписалась из госпиталя Олеся.

— Мы жили здесь, как сестры. Кончится война, приезжайте ко мне в Винницу, — говорила она, обнимая и целуя девушек.

А через месяц выписалась Надя. Мунира осталась одна и еще нетерпеливее стала ждать момента выписки из госпиталя.

Вскоре пришло радостное письмо от отца. Он ждал ее в Карелию.

Часто получала Мунира письма от Хафиза. Только Ляля и Наиль замолчали окончательно. «Неужели они, как Хаджар…» Нет, Мунира не хотела этому верить. Она писала родителям Наиля и Ляли, писала друзьям разыскивая их следы. Как-то Таня Владимирова сообщила Мунире, что ей попала в руки армейская газета другого фронта с небольшой статьей, подписанной лейтенантом Н. Яруллиным. «Может, это и был Наиль? Вероятно, это так и есть!» — успокоилась Мунира.

Таня, как и Хафиз, писала часто. Мунира знала почти весь боевой путь Тани, имена ее командиров, ее боевых подруг. Она радовалась их успехам, горевала, когда на аэродром не возвращались подруги Тани. Таня писала обо всем так подробно, что Мунире иногда казалось, что она жила со всеми ими, в их гвардейском женском полку, который находился где-то «у самого синего моря». Правда, в последнем письме Таня сообщала, что они уже вступили на крымскую землю, которую до сих пор лишь бомбили и которая отвечала им снопами прожекторных лучей и дождем зенитных снарядов.

Еще недавно Мунире казалось, будто время остановилось. Но стоило выписаться из госпиталя, и ей вдруг не стало хватать времени. На нее свалилось сразу столько хлопот и волнений! Некоторые врачи хотели совсем отчислить ее с военной службы. Большого труда стоило ей уговорить их отказаться от этой мысли. Тогда сочли необходимым послать ее на курорт. Но она отбила и это «нападение». Зато когда уладилось с комиссией, дела ее пошли лучше. Во-первых, жила она теперь в общежитии резерва. Во-вторых, в главном управлении не стали возражать против ее желания отправиться на Карельский фронт, — как раз в это время пополнялась санслужба этого фронта.

Когда она, получив все документы, пришла в тот вечер в общежитие резерва провести свою последнюю ночь в Москве, ее ждала там Таня Владимирова. Не сняв шинели, она стояла у открытого окна и рассеянно листала какую-то книгу. Увидев Муниру, она бросилась к ней. А Мунира, оторопев от изумления, от неожиданности, не верила своим глазам. Они целовались, вытирали слезы и опять целовались. Влажные глаза их сияли радостью встречи.

Мунира то привлекала к себе похудевшую, вытянувшуюся, загорелую подругу, — как странно видеть ее в форме офицера авиации! — то, чтобы получше разглядеть, вновь отталкивала ее от србя и повторяла:

— Да ты ли это, Танюша? И как ты очутилась здесь? Ведь ты же была «у самого синего моря»!

Таня же мучила Муниру расспросами о самочувствии.

Так говорили они, забыв, что стоят в шинелях.

— Да что же мы не разденемся? — спохватилась наконец Мунира и, скинув с себя новенькую, всего несколько дней назад полученную в госпитале шинель, стала помогать подруге.

На груди Тани сверкнула Золотая Звезда.

— Танюшка!.. — вскрикнула Мунира и, крепко обняв подругу за шею, вновь принялась душить ее поцелуями. — Ой, Танюша, как же я рада за тебя. Ну, поздравляю, поздравляю!

А Таня торопилась поделиться с подругой своей радостью:

— Знаешь, Мунира, ведь я только что из Кремля… Нас вызвали, чтобы вручить нам награды…

— Как я тебе завидую, Таня! — сказала Мунира и, глядя в горящие счастьем глаза подруги, затаив дыхание спросила: — Кого же ты там видела? Кто вручал награды?

Таня охотно рассказала, как она шла по Кремлю, как разволновалась, когда Михаил Иванович начал вручать им награды.

Мунира обняла подругу за шею, усадила на кровать и, не выпуская ее руки из своей, попросила:

— Теперь расскажи о своей фронтовой жизни. Все, все. Я все хочу знать.

Таня улыбнулась: