У Олеси Бондарь были перебиты обе ноги. Она тоже лежала в гипсе. Конечно, ей было легче, чем Мунире, — у нее были недвижными только ноги. Порой она даже напевала вполголоса родные песни. О себе эта на редкость стеснительная винницкая колхозница, с черными, уложенными венком вокруг головы косами, говорила так мало, что девушки даже толком не знали, за какой подвиг ей присвоено звание Героя Советского Союза. Когда же Мунира и Надя начинали донимать ее расспросами, Олеся не то со смехом, не то со слезами отбивалась:

— Ой, дивчаточки, да не мучайте вы мою душу!

Когда с Олеси сняли гипс, она приохотилась читать вслух газеты, книги. Чуть повернувшись в ее сторону, Мунира смотрела на нее до ломоты в затылке. И у Му ниры были такие же шелковые косы. А теперь… Она поднимала руку к голове, и сердце ее сжималось: ее остригли под машинку, еще когда она лежала без сознания. Правда, за эти месяцы волосы у нее немного отросли, но пока еще не закрыли даже шеи.

Раненная в нижнюю челюсть и в позвоночник, Мунира испытала, что значит лежать на операционном столе, как тяжело приходить в себя после наркоза. Она вся внутренне сжималась, когда ее везли в перевязочную ня передвижной койке с колесами на резиновых шинах.

Мунира познавала теперь свою профессию как бы изнутри. Когда она сама оперировала, для нее важнее всего была конечная цель. Идя к этой цели, она не забывала, разумеется, что ее скальпель, раньше чем дать облегчение, временно приносит больному новые страдания, но то, что она знала раньше лишь умом врача, она постигала теперь, когда хирург и больная жили в ней одновременно, непосредственно на своих ощущениях. «Выживу, — думала Мунира, — буду лучше знать, сколько, кроме тонкостей ремесла, нужно отдавать больному сердечного тепла и внимания».

О том, что Мунира тяжело ранена, Суфия-ханум узнала из письма мужа. Ей показалось, что вокруг померк свет.

И когда зазвонил телефон, у Суфии-ханум не нашлось сил, чтобы подойти к телефонному столику. В большой, пустой квартире снова установилась тишина, говорящая о большом несчастье. Память оживила Муниру совсем крошкой, когда она, смешно поднимая ножонки, делала первые неверные шаги и, захлебываясь от восторга, бормотала невнятные эннэ и эттэ… Неужели она больше не увидит свою Муниру? Не увидит никогда? Нет, нет! Спасти! Помочь! Вдохнуть волю к жизни! Скорей, скорей!.. Если это еще не поздно…

Снова зазвонил телефон. И Суфии-ханум показалось, что это взывает к ней сама жизнь. Она заставила себя подняться с места и взять трубку. Выслушав, она коротко сказала:

— Сейчас буду.

С того же дня Суфия-ханум со свойственной ей энергией стала доискиваться, куда эвакуировали дочь. Получив наконец точный адрес госпиталя, она вылетела в Москву. И вот в апреле 1943 года, в особенно мучительные для Муниры дни, когда операция следовала за операцией, в госпитале появилась Суфия-ханум. В белом, не по фигуре широком халате поднималась она по мраморным ступеням госпитальной лестницы.

Хотя Суфия-ханум всем своим существом рвалась к дочери, ноги ее не слушались, передвигались медленно. Мешало сердце. Биение его гулко отдавалось в ушах. Вдруг ноги совсем изменили ей, подкосились. Она схватилась за перила. С трудом переводя дыхание, приникла к ним лбом.

Сопровождавшая молоденькая сестра, поддерживая ее за талию, мягко сказала:

— Не надо так волноваться. Это ведь отразится и на больной.

Суфия-ханум лишь кинула благодарный взгляд, не в силах вымолвить ни слова. Войдя в палату, она из трех до неузнаваемости измененных страданием, покрытых почти неживой восковой желтизной лиц сразу узнала родное. Материнское сердце не нуждалось в указании сестры.

Мунира спала. Делая неимоверные усилия, чтобы не разрыдаться, Суфия-ханум долго смотрела в изнеможенное, пожелтевшее лицо дочери. Потом нагнулась и — как она делала в детские годы Муниры, когда вставала, чтобы поправить ей одеяльце или подушечку, — нежным, едва заметным прикосновением губ одновременно поцеловала пылающий лоб дочери и определила температуру — высокая! Горькая материнская слеза упала на лицо Муниры. Веки больной слегка затрепетали.

— Мунира, дитя мое, — беззвучно, одними губами шептала Суфия-ханум. Руки ее, бессильно упавшие на колени, когда она впервые узнала о ранении дочери, теперь неслышно для больной заботливо поправляли одеяло, простыню, подушку. Только затуманенные горем глаза не отрывались от лица дочери. Что может быть тяжелее для матери, чем видеть свое дитя лежащим на смертном одре?.. И хлынули так долго сдерживаемые Суфией-ханум слезы. Нет, при всем желании не могла она удержать их… Хорошо, что спит Мунира.

Суфия-ханум с трудом взяла себя в руки.

Но что-то все же дошло до сознания лежавшей в забытьи Муниры. Она подняла веки и тотчас же закрыла их.

— Мама… Я знаю, это во сне… — раздался неясный шепот — Мунире трудно было говорить из-за ранения в челюсть. — Все равно, я рада… я всегда рада, когда вижу тебя… Посмотри, какая стала твоя Мунира. Мама… почему тебя так долго нет?.. Я жду-жду тебя…

— Мунира, радость моя, — позвала Суфия-ханум чуть слышно и легонько провела ладонью по лбу дочери, вкладывая в этот осторожный жест всю нежность и все свое горе. — Я знала, что ты меня ждешь. Вот я и приехала, дорогая…

Мунира медленно открыла веки, широко раскрытыми глазами уставилась на мать, потом слабо вскрикнула:

— Мама!.. — подняла руки и вся потянулась к матери, но тут же со стоном опустила голову на подушку.

А Суфия-ханум без конца целовала ее руки, ее мокрые от слез глаза, дорогое, измученное лицо.

— Успокойся, доченька, успокойся… Не волнуйся, родная… Тебе нельзя, — уговаривала она дочь.

Не выпуская рук Муниры, Суфия-ханум рассказывала об отце, о друзьях, о Казани. С трудом поведала матери и Мунира о своем ранении, о тяжелых операциях, о подругах. Но очень скоро Суфия-ханум заметила, что Мунира устала.

— Хорошо бы, мама, если бы ты не уезжала, — вдруг вырвалось у Муниры, и в голосе прозвучала беспомощность девочки, которой хочется укрыться от беды под материнским крылышком.

— Конечно, родная моя… Это было бы чудесно. Но я думаю все же, что тебе нужнее сейчас московские хирурги. Они скорее, чем я, помогут тебе стать на ноги. Но послушай, девочка, что я тебе скажу: даже их золотые руки окажутся бессильными, если ты сама не придешь себе на помощь.

Мунира молча протянула матери свои худые руки и вдруг спросила:

— Ты, наверно, с моего отъезда не ела чумары, мамочка? А домой, уж это ясно, приходишь только ночевать. Вот выздоровлю, дадут мне отпуск, я приеду в Казань и целый месяц буду угощать тебя самой вкусной чумарой.

Суфия-ханум, подавив волнение, пошутила, что все это время ей больше всего недоставало галушек Муниры.

После отъезда матери боль в позвоночнике продолжала причинять Мунире страдания, но после новой операции резко пошла на убыль. Правда, Мунира по-прежнему лежала в гипсе, но теперь ей казалось, что она просто отдыхает. Прошло несколько дней, и новая тревога овладела девушкой — ее стало беспокоить лицо. Ока внимательно изучала наружность сиделок, пока они с ложки кормили ее, и думала, что лицо в человеке — все. Вот и она была когда-то здорова, красива, и у нее был любимый человек. Неужели все это прошло безвозвратно? Захочет ли Галим связать свою судьбу с девушкой, лицо которой искажено ранением?.. Как все челюстники, Мунира преувеличивала свое ранение и от этого страдала еще больше. Боль в позвоночнике — девичья память коротка! — казалась ей теперь, по сравнению с душевной болью, просто ничтожной. Она с трепетом ждала того дня, когда с ее лица снимут повязку. Она выпросила у одной из сестер зеркальце и часами изучала свой подбородок, хотя под гипсом ничего не было видно. Но пришел час — гипс сняли. Когда же врач протянул ей зеркало, она в страхе закрыла лицо руками.

— Не надо, не надо!..

Но разве хватит выдержки у девушки, — пусть даже операция была бы и неудачна, — чтобы не посмотреться в зеркало?