Капитан Сидоров, лежавший на верхней полке и прислушивавшийся к разговору, пошутил:

— Да разве во время войны положено рожать, бабушка?

Старуха покачала головой и, глядя на капитана снизу вверх, заговорила:

— А как же, сынок? Жизнь, она не смотрит, что война идет, она продолжается. Жизнь-то, ее и французский царь не смог остановить, и у Гитлера против нее силы нет. Она своим чередом идет. Только бы роды прошли благополучно, справим крестины — лучше быть не может. Назло супостату! Уж я, греховодница, — мягко улыбнулась баба, — и имечко загадала дитятке. Если будет девочка, назовем Таней — под Москвой воевала такая партизанка, — а если мальчик — Николаем.

— Почему Николаем? Николай — это же царь был.

— Ой, сынок, что ж я, полудурья, что ли, назвать дитя царским именем! Да наш народ давно уже и думать забыл про царя. Этот, мой Николай, совсем другой человек, герой-летчик, тот, что свой горящий самолет прямо на немцев пустил…

На прощание полковник Ильдарский распорядился выделить старухе консервов и колбасы — на крестины.

— Ты мне, бабуся, не говори спасибо, не за что, — пожимал полковник руку растроганной бабке. — Ты воспитай родине внука или внучку смелым человеком, вот тогда тебе народ скажет спасибо — и за дело.

Галим помог старухе сойти, вынес на площадку ее вещи, она пожелала ему одолеть злого врага и вернуться живым-здоровым к отцу и матери, и поезд тронулся.

По обеим сторонам железнодорожного полотна стеной стоял теперь лес, в лесу уже лежал снег. В Мурманске благодаря Гольфстриму погода была куда мягче и теплее.

— Да, несгибаем характер у русского человека, — задумчиво произнес Ильдарский. — Смотрит старуха в будущее, говорит о крестинах, думает об именах. Полезно побеседовать с таким человеком. Точно кислороду надышался. Золотая старуха.

На другой день под вечер они уже были на месте.

Как-то утром, уходя опять с Сидоровым в штаб фронта, полковник разрешил Галиму побродить по городу, с условием, чтобы в двенадцать ноль-ноль быть дома.

Галима давно мучило любопытство, что за дело у полковника в штабе фронта, но он не смел даже и заикнуться на эту тему. За эти несколько дней Урманов узнал еще одну черту полковника: он ни разу не заговорил при Галиме о служебных делах и не допускал, чтобы другие болтали о них зря. Полковник очень резко оборвал двух интендантов, громко разговаривавших в соседнем купе о том, чего нет и чего много у них на базе. Урманов никогда его таким не видел.

Галим несколько минут постоял у подъезда гостиницы, осматриваясь по сторонам. Было морозно. Падал сухой снег. Справа бросились в глаза удлиненные прямоугольники стандартных двухэтажных деревянных домов под красной черепичной крышей, Расположенные строгими рядами, они перемежались узкими садиками с молодыми деревцами. Слева лепились одноэтажные домишки, разбросанные без всякого плана. «Старый и новый город», — подумал Г алим и зашагал по деревянному тротуару вдоль главного шоссе.

Где-то позади слышались частые гудки паровозов. «Значит, станция на той стороне», — сообразил Галим. Впереди его ухо уловило еще какой-то шум, но происхождения его Галим никак не мог понять. Сначала ему показалось, что там тоже железнодорожная линия. «Товарный проходит», — решил было он. Но звук не отдалялся и не приближался. Тогда он пошел на шум и вскоре вышел на деревянный мост, перекинутый через широкую реку. Река была многоводная, быстрая, темная, перед самым мостом шли уступами каменные пороги, спадая с которых и шумела вода. «Шум воды за шум поезда принял. Ну и разведчик», — посмеялся над собой Галим и прислонился к барьеру, чтобы полюбоваться водопадом. Но, увидев приближающихся часовых, по-видимому охрану моста, двинулся дальше. «Еще за диверсанта сочтут», — улыбнулся Галим. За мостом были все те же старые одноэтажные и новые двухэтажные деревянные дома. «Город сплошь деревянный, — подумал Галим, невольно ища глазами следы бомбежек, но их не было. — Значит, хорошо охраняют. Молодцы зенитчики».

Но где же море? Естественно, в Беломорске Галима прежде всего интересовало Белое море. И, остановив прохожего, он спросил его, далеко ли до моря.

Прохожий предварительно оглядел его.

— Простите, не могу сказать. Справьтесь, будьте добры, в комендатуре.

От этого неожиданного ответа Галиму стало даже как-то не по себе. «Опять за чужого приняли», — подумал он, но, поразмыслив, понял, что жители прифронтового города не могут не быть осторожными. И Галим обратился со своим вопросом к шедшему ему навстречу матросу.

— Моряк? — спросил тот в свою очередь, еще раньше обратив внимание на слегка покачивающуюся походку Галима.

— Был когда-то.

— Понимаю… Трудно моряку без моря.

Он сказал Галиму, что до Белого моря отсюда далеко.

Хотя Галим и не увидел моря, вернулся он в гостиницу в хорошем настроении. Только он разделся, постучали в дверь. Это был связной штаба фронта.

— Полковнику Ильдарскому личное письмо, — протянул он Галиму конверт. — Только прошу вручить немедленно. Писем, брат, не только солдаты, а и высшие командиры во как ждут. Есть здесь один генерал. Как увидит меня, ни за что не удержится, спросит: «А мне письмо есть, Филимон?»

Галим взглянул на адрес и вспыхнул, увидев милый глазу почерк Муниры.

Вчера Галим признался наконец полковнику-, что учился с Мунирой в одной школе и даже в одном классе. Обрадованный, что есть с кем поговорить о дочери, полковник в то же время и удивился: «Что ж ты об этом раньше не сказал?» — «Простите, товарищ полковник, — смутился Галим, — посчитал неудобным…» — «Зря ты это, зря…»

И полковник посетовал, что давно уже не получал от дочери писем. Потом, задумчиво прищурившись, спросил Сидорова: «Александр Матвеевич, а у вас есть дети?»

Взгляд Сидорова сразу потеплел. «А как же, трое». — «По ком же вы больше скучаете?» — «По самому младшему». — «А у меня одна. Сейчас уже военный врач. Не могу себе представить!.. Все она у меня в глазах школьницей».

Пока эта сцена проходила перед мысленным взором Урманова, в коридоре снова послышались шаги. Галим сразу узнал твердую походку Ильдарского. Что-то скоро вернулся полковник. И один. Но это как раз хорошо.

— Товарищ полковник, вам письмо, — поспешил обрадовать его Галим.

— От дочери?

Покрытые золотым пушком пальцы Ильдарского чуть дрожали, когда он, посмотрев конверт на свет, осторожно вскрыл его. Пока полковник читал, Урманов, делай вид, что просматривает газеты, неотрывно наблюдал за ним. Суровое лицо командира все более светлело. Нахмуренные брови расправились, складка на лбу исчезла. Словно подчеркивая эту перемену в Ильдарском, вынырнувшее из облаков солнце посеребрило своими лучами зачесанные назад седые волосы полковника, заставило сверкать ордена на его груди.

Закончив чтение, Ильдарский повернулся к Галиму.

— Мунира в Ленинграде… работает в госпитале.

Присев к столу, он тут же, не мешкая, быстрым, ровным почерком написал ответ.

— У тебя, Урманов, отец кто по специальности? — спросил он, заклеивая конверт.

— Мастер на заводе сельскохозяйственных машин. В войну начальником цеха стал. А до революции рабочим был.

— Из крепкого, значит, рода. Наверно, беспокоится за тебя? Отцы всегда беспокоятся, — вздохнул он. — Письма получаешь?

— Получаю.

— А сам пишешь?

— Пишу.

— Смотри, пиши почаще.

Комбриг взглянул на ручные часы.

— Я отдохну немного, а ты отнеси пока вот это письмо на ППС. А вернется Сидоров, пообедаем.

Галим поспешно выскользнул из комнаты. На сердце у него было неспокойно. Кажется, ему плохо удавалось скрывать свое волнение, когда полковник произносил имя Муниры.

ППС Галим отыскал легко и с письмом полковника отправил Мунире и свое коротенькое письмецо, которое нацарапал тут же.

Когда он вернулся в номер, капитан Сидоров был уже та м. Они спустились вниз и вместе пообедали. Встав из-за стола, Сидоров сказал Урманову:

— Сейчас сходишь, товарищ старшина, и получишь на всех троих паек на четверо суток.