— Собирайся… в командировку, — коротко бросил Сидоров, лишь только Урманов показался в дверях.

Галим молча, не двигаясь, продолжал вопросительно смотреть на капитана. Первый раз он не понял своего командира. Он привык выслушивать от него только одно приказание: «Собирайся в разведку».

Капитан не любил повторять своих распоряжений, но сейчас, поняв причину недоумения Урманова, весело усмехнулся.

— Что значит жить среди каменных скал. Перестали понимать человеческую речь, — шутя покачал он головой и объяснил, что он, капитан, и Урманов будут провожать командира бригады до штаба фронта.

— Теперь понял, товарищ капитан, — козырнул Урманов.

— Но чтобы никому ни слова! — Капитан приложил палец к губам и снова принялся ходить из угла в угол.

Дни поздней осени везде коротки. Но осенний день на Севере поистине короче воробьиного носа. Серый, пасмурный, он будто и не день вовсе, а случайный просвет среди ночи, — только появившись, уже торопится уйти. Пока Галим получал аттестаты и паек да приводил себя в порядок, уже подкрались сумерки. Начал накрапывать мелкий, словно из сита, дождик, потом его сменил снег. Но снег не держался, а тут же таял.

Машина уже стояла у землянки командира бригады. Ильдарский и Сидоров сели в заднюю кабину, Урманов — рядом с шофером.

Надсадно воя и неуклюже с боку на бок переваливаясь, машина выбралась на шоссе, и шофер дал полный ход. Дорога колесила, огибая сопки, то поднимаясь в гору, то образуя спуск. От защищенных синими колпачками фар впереди бежало небольшое светлое пятно. А вокруг была такая тьма, что казалось, машина мчится по подземному тоннелю, с потолка которого льется вода. Только на поворотах свет фар скользил немного в сторону, и тогда из темноты выступали каменные склоны сопок. То и дело в светлом пятне возникали встречные грузовики, также с замаскированными фарами. Чтобы не столкнуться на узкой дороге, шофер почти не снимал руки с сигнальной кнопки.

Галим тщетно пытался узнать местность — ведь он проезжал здесь ранней осенью 1941 года, — но все поглощала тьма. Лишь когда машина подкатила к шлагбауму, совершенно неожиданно выступившему из темноты, и пожилой солдат в плащ-палатке стал при свете фонаря проверять документы, Галим наконец сориентировался: уже недалек залив, а за заливом Мурманск. Машина на тормозах осторожно спустилась под гору и остановилась у небольшого финского домика.

— Эй, кто там? — выкрикнул из темноты сиплый голос. — Поторапливайтесь, катер отчаливает.

По шатким мокрым подмосткам все трое пробрались на баржу, с баржи — на катер. Полковник и капитан поспешили укрыться в трюме, Галим, несмотря на непогоду, остался на палубе.

— Родным морским воздухом хочешь подышать? — не то посочувствовал, не то подтрунил Сидоров, скрываясь в люке.

Но Галим ничего не слышал. После долгих месяцев сухопутной жизни снова почувствовал под ногами знакомую дрожь палубы, ловить привычным ухом морские команды, а глазом — силуэты могучих кораблей, стоящих на якоре, и снующих между ними моторных лодок — было для Галима настоящим праздником. Он наблюдал за моряками, стоявшими на вахте, и щемящая тоска по морю, которая как-то утихла среди каменных скал, постепенно снова завладевала его сердцем.

Катер замедлил ход — подходили к причалу.

Немало поплутали они по грязным, узким закоулкам, пока добрались до центра города. Потом долго стучали в дверь гостиницы.

Наконец их впустили в полуосвещенный просторный вестибюль.

— Батюшки, сколько грязи принесли, — сказала дежурная, глянув на их сапоги, и торопливо подсунула им под ноги половичок. — Вытирайте хорошенько. Разве можно вас в комнату пустить с такими ногами.

Они попробовали отшутиться, но дежурная оказалась женщиной суровой и неулыбчивой.

Второй этаж был ярко освещен. Дежурная отвела им здесь одну большую комнату. Когда она ввела их туда и включила свет, все трое невольно остановились у порога. Огромное зеркало, ковры, кровати с белоснежными подушками.

— Ну как, Урманов, не кажется тебе, что здесь немного почище, чем в наших землянках? — весело усмехнулся полковник.

Галим ответил широкой улыбкой.

С тех пор как стал солдатом, Галим ни разу не видел себя во весь рост в зеркале. И сейчас удивленно рассматривал себя.

Действительно, военный человек, отражавшийся в зеркале, мало походил на того розовощекого юношу в бостонке и черных, безукоризненно отглаженных брю ках, который только что окончил десятый класс, или курсанта-морячка в широких брюках и форменке со снежно-белым воротником и как-то особенно лихо сдвинутой чуть наперед и набок бескозырке. Стоявший перед ним в зеркале человек сильно вытянулся, раздался в плечах. Лицо, загорелое и обветренное, посуровело. Да и глаза были не прежними беспечно любознательными. К вискам от них пролегли первые морщинки.

— Урманов, в ванну, — сказал капитан Сидоров, проходя мимо с обмотанной полотенцем головой.

— Смотрите, пожалуйста, есть еще на свете ванны! — удивленно воскликнул Галим с какой-то почти детской радостью.

Погрузившись по горло в сверкающую белизной ванну и нежась в теплой воде, Галим забыл про все солдатские беды.

Часов в десять вечера они сели в битком набитый поезд. Ехали в вагоне большей частью люди военные. В их разговорах то и дело мелькало недавно сбившее Галича с толку слово «командировка».

Наблюдая соседей, Галим заметил в проходе маленькую, угрюмо копошившуюся над своими вещами старуху и уступил ей свое место.

— Вот спасибо тебе, сынок, вот спасибо, — приговаривала, усаживаясь, старуха, и лицо ее, все в мелких морщинках, осветилось благодарной улыбкой. — Уж прости, что я тебя утруждаю. Солдатикам-то теперь больше всех достается, а я тебе передохнуть помешала…

Глаза ее так обесцветило время, что трудно было определить, какими они были прежде. Голову старухи покрывал платок в черных и белых квадратиках. Черная шуба топырилась в поясе густыми сборками, а на груди была расшита желтым узором, характерным для поморов.

Угрюмая с первого взгляда, старуха оказалась весьма общительной спутницей. Говорила она негромко, часто делая короткие паузы, чтобы перевести дыхание, и мерная речь ее как бы вливалась в такой же мерный перестук колес на креплениях рельсов. Сдержанная боль слышалась в ее голосе, когда рассказывала она, как бомбили фашисты Мурманск, как рушились на ее глазах дома, как погибали женщины, лети, старики. Но Галим уловил в ее голосе нотки, говорившие о том, что война не запугала старуху.

— Небось страшно, бабуся, когда бомбы падают? — нарочно выпытывал он ее.

— Страшно, ой как страшно! — ответила она, заправляя под платок свои седые волосы, — Но только нельзя бежать от бомбы.

— Почему же?

— А вот почему, Вышли это мы раз с соседкой, Прасковьей Ивановной, стоим в очереди за хлебом, значит. А тут — откуда ни возьмись — немец. И, конечно, стал бомбы кидать. Визжит, как поросенок под ножом, эта их бомба. Ужас какой, не приведи бег! Прасковья Ивановна моя возьми да и побеги. Да разве убежишь от нее, от бомбы-то? Да еще старуха! Известное дело, как старуха бежит. Ну… я ей кричу дескать, не беги, ложись, соседка. А она, бедняжка, то ли недослышала меня, то ли испугалась уж очень — все бежит да бежит. Сама-то я не посмотрела, что в яме вода, подобрала свои юбки — да и плюх в самую воду. Ну, со мной ничего не стряслось, только вымокла малость. А уж как осколки свистели, почитай над самой головушкой. Нет, бомбы не надо бояться. Вон моя внучка — это, значит, Володи моего дочь, — как тревога, лезет на крышу. Сколько она этих зажигалок потушила! Одну даже домой приволокла. Да воняла очень, ну, я к выбросила ес вон.

— Ну, а соседка как же? — напомнил ей Галим.

— Убило тогда ее, беднягу, вечная ей память. Да ведь и то сказать, сама виновата… Вот как.

Старуха ехала до станции Полярный Круг, где дочь ее работала, как видно, метеорологом. «Предсказывает она, когда будет дождь или там пурга», — на свой лад объясняла словоохотливая старушка. Дочь собиралась рожать, и бабка торопилась принимать внука.