Надвинув пилотку на самые брови, Шумилин рассказывал собравшимся в круг товарищам, как было дело.

— Но самое интересное, товарищи, вот что: стоило вытащить изо рта гитлеровца кляп, как он тут же ошалело заверещал: «Гитлер капут!.. Гитлер капут!..» Всю дорогу только и твердил это. А сам дрожмя дрожит, паразит!

— Акулы с заячьей душонкой, — сказал Ломидзе и презрительно сплюнул сквозь зубы.

— Так-то так, ребята, — согласился Шумилин, встав с камня, — а все же нужно быть начеку. По словам пленного, они усиленно готовятся к новому наступлению. Сейчас у них идет перегруппировка сил. В Сталинграде им здорово насолили, вот они и мечтают на севере взять реванш.

Какой там реванш! Который день лезут, а нигде пройти не могут.

Пленный дал ценные показания. Он рассказал, где сконцентрированы и насколько мощны немецкие силы, он знал даже день и час наступления. Начальник штаба дивизии приходился пленному родным братом и по секрету выболтал ему эти данные.

Капитан Сидоров лично отвез пленного в штаб армии, конвоиром был назначен Урманов. Автомобиль мчался на бешеной скорости. Пленный, прижавшись в угол, с животным ужасом смотрел на дуло автомата советского бойца и на широкую спину капитана, что сидел рядом с шофером. На крутых поворотах, стоило ему чуть склониться в сторону Урманова, пленный истошно извинялся.

«Вот гад, — думал Урманов, — пошел войной на нашу страну — не извинялся, а теперь извиняется. Не будь ты «языком», я б тебя так извинил прикладом, век бы помнил».

Омерзительно было сидеть рядом с этим грязным, дрожащим, потерявшим человеческий облик существом.

На обратном пути подвела машина. Бормоча проклятия, раздосадованный шофер выскочил из кабины и принялся копаться в моторе. Возился он долго.

— Ну ладно, ефрейтор, — сказал шоферу капитан Сидоров, — ты исправляй свой транспорт, а мы пойдем потихоньку. Догонишь, сядем.

Они шли по Петсамскому шоссе, которое то спускалось вниз, то опять тянулось вверх по каменистому склону очередной сопки, забираясь на самый ее гребень. День был пасмурный. Над сопками курились серые облака. Собирался дождь. Дальние вершины уже скрылись за его плотной мглистой пеленой.

Сидоров шагал, задумчиво склонив голову, и тихонько, без слов, напевал какую-то хватавшую за сердце мелодию. Галим украдкой то и дело посматривал на своего командира. Почему он задумался? Почему так печально его обычно веселое на людях лицо? Как мало, по существу, знал Галим о личной жизни этого прославившегося своей храбростью человека — пока единственного Героя Советского Союза в бригаде, которого все так уважали за его исключительную выдержку и самообладание. Что у него сейчас на душе? О ком загрустил он — о жене ли, о невесте, о старухе матери? Галиму было известно только, что он кадровый командир, участвовал в боях на Хасане, отличился в финскую кампанию. Бывший слесарь Виктор Шумилин говорил о нем уважительно: «Сталь высшей марки».

Холодный встречный ветер, притихший было, когда они спустились в лощину, крепчал по мере того, как дорога поднималась все выше в гору. Вдруг он принес откуда-то снизу до боли знакомый Галиму мотив. Урма нов застыл, стараясь не потерять его в шуме ветра. Сидоров тоже услышал песню и поднял голову.

— По-татарски поют! — пояснил ему Галим и заторопился на гребень сопки. Но дорога внизу была пуста — ни единой души. А песня наплывала все яснее и яснее. Приятно было услышать этот с детства знакомый напев среди угрюмых, голых скал. Галиму показалось, будто все вокруг посветлело и даже мрачные сопки стали как-то ближе и роднее. Он свернул с дороги и подошел к тому месту, где гребень сопки резко обрывался. Там, внизу, стояли навьюченные лошади. Неподалеку на камнях расположились на отдых солдаты. Один из них, чуть в стороне, кормил из каски своего коня накрошенным хлебом. Он-то и пел песню.

Галим отлогим спуском быстро сбежал вниз и, обогнув сопку, еще издали крикнул по-татарски:

— Здравствуй, земляк!

Боец поднял голову, и улыбка озарила его изжелта-смуглое лицо.

— А… здравствуй, уважаемый… — отозвался он.

Пока Сидоров не торопясь дошел до укрытия, там уже завязалась общая беседа.

Увидев капитана, бойцы дружно вскочили на ноги, чтобы приветствовать его. Многие знали капитана в лицо.

— Сидите, сидите, отдыхайте, — бросил им Сидоров. И, обращаясь к Урманову, добавил: — Земляка нашел?

Сидоров прислушался к разговору. Новый знакомый Галима рассказывал товарищам не то басню, не то сказку про портного и волка. Говорил он по-русски, чуть выпячивая губы, с мягкими, гортанными переливами, отчего русские слова приобретали у него нерусское звучание, и Сидоров временами с трудом понимал его. Иные слова ефрейтор и вовсе опускал, заменяя их красноречивым жестом или мимикой.

— Шел одинокий портной по дороге. Навстречу ему голодный волк, хочет его съесть. А портной говорит: «Коли тебе пришла такая охота, как могу я возражать… Только позволь прежде снять мерку: помещусь ли я в твоем желудке?» — «Ладно, — рычит волк, — снимай мерку». Портной вытащил из мешка железный аршин, взял волка за хвост и давай хлестать! Из волка и дух вон… А портной своей дорогой пошел.

Слушатели улыбались не столько сказке, сколько забавному рассказчику.

— А бывают и двуногие волки, — закончил веселый солдат. — Те не прочь иногда проглотить «кусочек» и побольше, вроде, например, Советского Союза… Да вот беда, как бы им этим «кусочком» насмерть не подавиться! Правда, якташ?

Бойцы расхохотались. Не удержался от улыбки и Сидороз.

На сердце у Галима было как-то особенно хорошо. Редко ему удавалось говорить на родном языке. От того-то эта случайная встреча так порадовала его. Галим старался запомнить имя ездового.

«Галяви Джаббаров — назвал он себя. Надо запомнить. Видно, у него основательный запас татарских песен да разных побасенок».

В свое подразделение Урманов вернулся поздно ночью. Съел оставленный ему ужин и тут же лег спать.

Его разбудил страшный грохот. Со сна он не сразу разобрался в происходящем.

— Фашисты, что ли, наступают? — спросил он.

Товарищи его были давно на ногах, в полном боевом снаряжении. Одна группа уже ушла на задание. Остальные ждали сигнала.

— Вот это так попал в точку! — сказал Верещагин. — Наши штурмовики да артиллерия дают жару.

Урманов, как был, без головного убора, выскочил наружу. Над передним краем противника бушевал огонь. Чувство радости и удовлетворения охватило Урманова. Значит, вторично упредили немецкое командование.

— Андрей! — крикнул Урманов выбежавшему следом за ним Верещагину. — Андрей, ты видишь?

— Вижу, братишка, вижу!

— Как хорошо!

— Просто даже прекрасно!

Гитлеровцы все-таки попытались наступать, введя в бой одновременно авиацию, танки и артиллерию. Снова, как неделю назад, строча из автоматов, шли во весь рост пьяные егеря. И снова их косило нашим пулеметноружейным огнем.

С первых же минут нового немецкого наступления стало ясно, что натиск противника продлится недолго. Инициатива неуклонно переходила в наши руки.

— Баста! — крикнул Верещагин, когда была отбита последняя атака. — Больше не сунутся. А придет время — мы двинемся на них. Ох, как двинемся! Печенга испокон веков была русской и русской останется!

Расправив грудь, Верещагин дышал во всю мощь своих легких. Лицо его было усеяно капельками пота, от бритой головы шел пар. Рукав тельняшки был порван, по поясу топорщились гранаты. В руке Верещагин все еще сжимал автомат. Как литая, высилась его огромная фигура во впадине между двумя вершинами, напоминавшими верблюжьи горбы. Вдруг у одного из убитых врагов ему бросилась в глаза какая-то надпись на правом рукаве.

— «За Крит и Нарвик», — нагнувшись прочел по-немецки Верещагин. — Да-а… — задумчиво протянул он, рассматривая врага. — Здесь тебе не Крит и не Нарвик. Здесь советская земля. Так здесь встречают непрошеных гостей.