— Зачем тебе старое хламье понадобилось? И этот не ахти как хорош. Ишь рукав-то пообтерся. Ну, да я мигом залатаю.

— Нет, старуха, в этом я буду работать в бухгалтерии, а чтобы стоять за станком, надо бы что похуже.

Старуха подняла редкие брови. Маленького роста, сгорбленная, сухонькая, она была похожа на сморчок.

— Никак, вздумал за станок встать? — спросила она с ядовитой усмешкой.

— Вздумал, вздумал, старуха. Сейчас даже пенсионеры выходят на работу. Не хватает рабочих рук.

— Но у тебя же сердце… — начала она, уверенная, что и на этот раз настоит на своем.

Но старик нетерпеливо перебил ее:

— Сердце и останется сердцем! Сейчас не до него.

— Вот старый дурень! — вышла из себя старуха. — Жеребенок тебя в голову лягнул, что ли? Куда уж тебе тянуться за людьми… Да чтоб им… Нет, нет, и не говори, и не заикайся. Не пойдешь к станку…

— Нельзя, старуха, нельзя, — возразил Султан, — В другое время я бы не перечил тебе. Но на этот раз не могу. Хороший ли, плохой ли, но я человек советский. Не могу я стоять в стороне, когда на нас надвигается этакая черная туча… Дед Парамон десять лет как на пенсии, и то вышел на работу. А я ведь, видит аллах, моложе его, куда моложе. Да и тебе не плохо будет — схитрил он, — к рублю второй придет. А еще, скажу тебе, если мы здесь поможем, и Кашифджану[20] на фронте легче будет.

— Почему это на фронте, когда он в Казани? — перебила Султана жена и, поджав тонкие губы, впилась в него долгим, подозрительным взглядом.

— Не знаешь разве, как военный человек: сегодня здесь, а завтра на фронт отправили… — тихо, почти шепотом сказал Султан.

— Или от старости разум потерял? И что ты только мелешь сегодня?..

Кашиф был их единственным ребенком, оставшимся в живых из шести детей. Рос он баловнем, неженкой, получал от матери все, что бы ни пришло ему в голову потребовать. Мать не выпускала его на улицу, если было чуть холодно, сыро или ветрено. Запрещала ему кататься со сверстниками на коньках: «Покалечишься, чего доброго, руки-ноги переломаешь». Если Кашиф отставал по каким-нибудь предметам в школе, мать нанимала ему в репетиторы соседей-студентов. Мягкий, слабохарактерный Султан не решался ввязываться в споры по поводу воспитания сына, и тот рос исключительно под наблюдением матери. Изредка выведенный из терпения Султан все же говорил жене: «Портишь ты, мать, мальчика. И кем ты хочешь воспитать его?»

Но Минзифа поднимала такой крик, что Шамгунов лишь отмахивался в ответ.

«Кашифджан, слава аллаху, весь в мать… не зимогор какой-нибудь без роду, без племени, вроде отца своего», — торжествующе заявляла тогда жена, давным-давно забыв, как перезревшая дочь муллы всеми правдами и неправдами домогалась хоть такого «безродного» жениха.

Когда началась война и выяснилось, что мобилизованный Кашиф останется в Казани, Шамгунов даже порадовался: «Ну и ладно, что все так хорошо устроилось». Но гитлеровцы забирались все дальше в глубь страны. И теперь Султан, задумчиво похаживая по комнате с заложенными за спину руками, все чаще бурчал себе под нос:

— Да… вон они, дела, как обернулись…

«Бывает пора, когда и старое дерево зацветает», — гласит татарская пословица. Султан Шамгунов, в прямое подтверждение этой народной мудрости, впервые восстал против своей властной жены и пошел работать к станку. С непривычки болели ноги, ныла спина, дрожали от долгого напряжения руки. Но старик не жаловался, общее настроение захватывало его все сильнее.

Сегодняшний день особенно потряс его: письма фронтовиков-казанцев, товарищи по цеху, наперебой спешившие отдать родине свои скромные сбережения… Только теперь понял он, что воюет не только армия, воюет весь народ.

Старик читал газету, когда пришел Кашиф.

— Вот хорошо… и отец дома, — радостно встретила сына мать. — Совсем рехнулся старик. Неделю домой не показывался.

Увидев сына, Султан Шамгунов отложил газету. Сняв очки, он внимательно оглядел Кашифа своими преждевременно потускневшими глазами.

— Садись, поговорим немного, — пригласил он сына.

Кашиф небрежно опустился в кресло и, закинув ногу на ногу, стал заботливо осматривать, не забрызганы ли его до блеска начищенные сапоги.

— Надеюсь, разговор не будет особенно утомителен, папа? — со снисходительной усмешкой спросил он отца.

Султан помолчал немного, потом, будто окончательно решившись на что-то, снова надел очки.

— Сынок, я давно кое-что хочу спросить у тебя…

— Пожалуйста, папа.

— Долго ты еще думаешь пробыть в Казани?

Кашиф недоуменно пожал плечами.

— Я человек военный, подневольный, — ответил он с таким видом, будто очень сожалеет, что его старый отец не понимает простых вещей. — Может, уеду завтра же, а может, останусь здесь до конца войны.

Султан, опершись обеими руками о стол, медленно приподнялся и спросил, чуть вытянув шею:

— До конца войны?

— Я говорю — может быть.

— Может… быть…

Султан опустился на свое место, весь как-то сжавшись, точно став вдруг вдвое меньше. На узком, недавно бритом лице его резко выступили морщины, на правом виске часто-часто, забилась жилка. Это бывало с ним обычно в минуты большого волнения. Придавив ее пальцем, под ногтем которого виднелись остатки неотмытого машинного масла, с трудом подыскивая нужные слова и превозмогая внутреннюю нерешительность, он едва слышно проговорил:

— Ты, Кашифджан, хоть бы в другой город перевелся… а то у всех на глазах…

Старику мучительно не хотелось обижать единственного сына, и вместе с тем он не мог не высказать тяжелых дум, теснившихся в его мозгу.

Кашиф встал и подошел к стеклянной горке, сплошь заставленной разными безделушками и посудой. Зеркало, висевшее на противоположной стене, отразило его аккуратно подстриженный затылок и белую, холеную шею. До армии Кашиф не позволял себе держаться перед отцом так бесцеременно. Он побаивался его. Но, надев военную форму, Кашиф с облегчением почувствовал, что вышел из-под власти отца. Да и сам Султан стал смотреть на него как на взрослого.

— Я кажется, надоел вам, папа? — опершись плечом о шкаф, бросил Кашиф с подчеркнутым пренебрежением.

Ответ сына возмутил старика.

— Собственное дитя, каким бы оно ни было, не надоедает родителям, — сказал Султан, едва сдерживаясь. — Но, Кашифджан, — продолжал он уже более резко, — я начинаю краснеть за тебя перед людьми. Потом… мне кажется, ты слишком много приносишь продуктов и всего прочего. Неужели тебе столько положено по норме?

На мгновение Кашиф растерялся.

— Что, или отъелись? — наконец проговорил он обозленно.

— Не то говоришь, сын… не то. Скажу тебе прямо: я сомневаюсь… добрым ли путем добываешь ты то, что приносишь в мой дом… Не обижайся на отцовские слова. У меня есть основания думать так… ведь один раз уже было, что ты чуть не пошел под суд, ты сам говорил…

Кашиф покраснел.

— Понимаю, отец! — сказал он, встав на всякий случай в позу напрасно и до глубины души оскорбленного человека. — Что ж, если я такой недостойный сын, могу с сегодняшнего дня перестать ходить к вам. Солдату найдется место где переночевать… — И Кашиф быстро вышел из комнаты, уверенный, что отец остановит его.

— Куда ты? — удивилась мать. — Сейчас самовар вскипит. И обед готов.

— Я уже сыт… Прощайте… — И Кашиф с досады, что расчет его не оправдался — отец и не думает удерживать его, сильно хлопнул дверью.

Минзифа побежала к мужу.

— Что случилось? Что ты наделал? — набросилась она, по обыкновению, на него. — За что выгнал единственного сына?

Обычно только отмахивавшийся от нее, как от осенней мухи, Султан вдруг вскочил на ноги и, стукнув кулаком по столу, закричал:

— Чтобы впредь от Кашифа не брать ни крошки! Слышишь?.. И эту, как ее… Зямзям… спекулянтку… тоже не сметь пускать к нам! Чтобы порога не переступала, духу ее чтобы не было! Понятно?

Старик так кричал, что Минзифа обомлела: она еще ни разу не видела мужа в таком состоянии.