— Это из нашего полка, — пояснил сосед раненого сержанта, — Степанов. Герой Советского Союза. Зовет свою санитарку… У них в дивизионе была. Такая хорошая дивчина. Погибла, говорят.

Послышался слабый голос Петра Ильича:

— Мунира…

Она подошла к нему.

— Вам что-нибудь надо, Петр Ильич?

— Степанов… про нашу Хаджар…

Мунира ахнула, только сейчас до конца вникнув в смысл слов, произнесенных бойцом-украинцем.

— Хаджар? Погибла?

Петр Ильич молча закрыл глаза.

Выдержка, не оставлявшая Муниру на протяжении последних, наполненных тяжелыми неожиданностями суток, вдруг покинула ее. Бессильно прильнув лбом к оконному стеклу и закрыв лицо руками, она тихо, сдерживаясь, зарыдала.

Стекла дрожали от перестука колес на стыках рельсов. Подвесные койки мерно покачивались. Раненые примолкли, провожая задумчивым взглядом мелькавшие в окнах вагонов по-осеннему печальные березки да осины с редкими пожухлыми листьями.

15

На повестке заседания бюро райкома партии стоял один вопрос — о выполнении заводом «Серп и молот» нового заказа.

Кроме директора и секретаря парторганизации на бюро были вызваны также начальники основных цехов, в том числе и Рахим-абзы Урманов.

За столом секретаря райкома партии сидела Суфия Ильдарская. Она внимательно слушала докладчика, часто делая пометки в лежащем перед ней на столе блокноте.

— Наш новый заказ особый, он для фронта, товарищи — говорил директор, пожилой мужчина лет пятидесяти пяти. — А это обязывает. Коллектив нашего завода хорошо понимает это и работает, не жалея сил. За последнюю пятидневку мы сдали готовой продукции вдвое больше, чем за предыдущую…

Дальше директор подробно рассказал, как работает каждый цех в отдельности, какие в них есть неполадки технического и хозяйственного характера, чего не хватает и какая помощь нужна со стороны райкома партии.

— Вы ничего не говорили о людях, — сказала Суфия-ханум. — Расскажите о них. Нас это очень интересует.

— Ну, об этом расскажет наш секретарь товарищ Ефимов.

Слово дали секретарю парторганизации Ефимову.

Это был уже не тот простой и горячий парень, каким его видела Суфия-ханум в начале 1940 года. Исчезла прежняя мешковатость. Полувоенный костюм подчеркивал спокойную строгость и внутреннюю подтянутость. Манера говорить стала более сдержанной, зато увереннее звучал голос.

Ни разу не заглянув в свои свернутые трубочкой записи, Ефимов говорил о заводских людях с любовью и гордостью. Он рассказал о ветеране завода, старом пенсионере Парамоне Васильевиче, который после десятилетнего перерыва, с первых же дней войны вернулся на производство. Рассказал о фрезеровщике Федоре Кадочникове, который, потеряв в боях под Москвой ногу, вернулся в цех, чтобы помогать родине в тылу. Рассказал о бригадире фронтовой молодежной бригады Наде Егоровой, о начальнике цеха Рахиме-абзы Урманове, которого выдвинули в начальники цеха из сменных мастеров, и о многих других.

Начались прения.

Рахим-абзы, внимательно слушавший, а кое-что и записывавший, изредка поднимал голову, чтобы понаблюдать за Суфией-ханум. Ему нравилось, как эта женщина по-деловому, толково и стремительно вела бюро. Он не любил длинных заседаний, быстро уставал от многословия и тогда впадал в рассеянность. Обсуждение работы их завода кончилось гораздо скорее, чем он ожидал, хотя выступали все, кто был вызван на бюро. И он тоже.

Когда кончились прения, Суфия-ханум встала и внимательным взглядом обвела присутствующих.

Среди них не было, да и не могло быть, ни Николая Егорова, ни Ильяса Акбулатова — они воевали с первых месяцев войны — но Суфия-ханум прежде всего заговорила о них, об их замечательном начинании — личном клейме, о желании сдавать готовую продукцию не в ОТК, а своей собственной совести. Эти слесари-ударники сейчас на фронте. Но их начинание надо поддержать и развить.

— С завтрашнего дня вам придется работать в новых условиях — план вашего завода увеличивается вдвое. Чтобы выполнить этот план, необходимо мобилизовать весь коллектив завода, а пример должны показать коммунисты и комсомольцы…

Суфия-ханум ненадолго задержала Ефимова после заседания бюро, чтобы сказать ему, что она получила письмо от депутата казанских избирателей в Верховный Совет Петра Ильича Белозерова, которое адресовано рабочим Казани. Завтра письмо опубликуют в газетах, и его надо будет прочесть по цехам завода. Это поможет партийной организации завода мобилизовать коллектив на досрочное выполнение плана.

— Если у меня не будет очень срочных дел, постараюсь приехать сама.

Суфия-ханум крепко пожала руку Ефимову.

— Да, чуть не забыла, — спохватилась она. — Что это товарищ Урманов так сильно изменился — осунулся, похудел? Пожалуйста, узнайте: здоров ли он?

В это время Рахим-абзы был уже на улице. Время было позднее, но начальник цеха не пошел домой, а вместе со всеми отправился на директорской машине на завод. Теперь он уже по целым неделям не бывал дома; ел и спал в своей конторке. Работа без отдыха, постоянное беспокойство о сыне, которое, словно червь, точило сердце, дела цеха отнимали у Рахима-абзы немало душевных и физических сил. Да и годы шли не назад, а вперед. Но он ни разу не пожаловался, ни разу не подумал об отдыхе.

О великой битве на Волге говорили в райкоме, о ней говорили в цехах заводов и фабрик Казани, о ней говорил сейчас весь мир.

«Да, фронтовиков надо поддержать по-фронтовому», — подумал Рахим-абзы. И хотя цех его работал по суточному графику, хотя Рахим-абзы, казалось, учел и использовал все возможности цеха, но надо было найти новые, найти во что бы то ни стало…

«Пойти посоветоваться с парторгом», — решил Рахим-абзы и направился в другой конец помещения, к рабочему месту парторга цеха Федора Кадочникова. Зоркий хозяйский взгляд сразу схватил то новое, что появилось в цехе за время его отсутствия: «молнию», которая сообщала о выполнении дневного графика (читать ее он не стал, и без того хорошо зная, что там написано), а рядом с ней — большой плакат о сборе теплых вещей для Красной Армии. Рахим-абзы подумал о Галиме. В Заполярье, наверное, уже суровая зима. Кто знает, может быть, в то самое время, как он идет по светлому цеху, сын его лежит во тьме северной ночи, притулившись где-нибудь среди покрытых снегом камней, и полярный холод пронизывает его до самых костей…

Рахим-абзы глубоко вздохнул. «Надо еще что-нибудь сообразить насчет теплой одежды. Скажу жене, чтобы отнесла мое меховое пальто… пригодится».

Навстречу, по пролету, держа в руке микрометр, будто не шел, а перекатывался Парамон Васильевич, Он тоже редко покидает цех, хотя живет чуть ли не рядом с заводом. И почти не спит. Прислонится к верстаку, посидит минут десять с закрытыми глазами и вновь принимается за работу. Работал Парамон Васильевич у тех самых тисков, где когда-то так весело спорилось дело в руках Ильяса Акбулатова.

Когда старику говорили, что не мешало бы ему сходить домой, отдохнуть да как следует отоспаться, он только отмахивался: «Вот вернется Ильяс, тогда опять пойду на пенсию, круглые сутки буду отдыхать да отсыпаться».

Увидев начальника, Парамон Васильевич остановился и первым делом спросил, не сообщали ли новой сводки с фронта. В Сталинграде сражались у него два сына, племянник и внук, и у старика болела за них душа.

Рахим-абзы коротко рассказал, что передавали по радио (он слышал в райкоме), и добавил:

— Трудно отстоять волжскую крепость, но можно. Только надо, чтобы вся страна поддерживала ее.

— Уж это точно! Понимаем… — произнес Парамон Васильевич и вздохнул. — О чем гут говорить.

Федор Кадочников работал на фрезерном станке. Нелегко было Кадочникову работать стоя, но он решительно отказался, когда ему предложили перейти на более легкую работу.

— Думаете, на фронте легче?.. — сказал он, нахмурив свои черные брови. — Если бы я совсем без ног был, и тогда не бросил бы станка.