— Вот что, доктор. Вы, кажется, собираетесь увезти меня? Если далеко — не поеду… Мне воевать надо!

— Дальше Советского Союза не повезем, — шутливо успокаивала его Мунира.

— Нет уж, без дипломатии, доктор…

Мунира сказала сестре, чтобы она разбинтовала раненого.

Сестра снимала повязки осторожно, отмачивая ссохшиеся в корку бинты раствором перекиси водорода.

— Из медсанбата! — спросила между тем Мунира пехотинца.

— В жизни не бывал.

— Кто же вас перевязывал?

— Старшина.

Мунира проворно и осторожно промыла раны, засыпала стрептоцидом и стала накладывать гипсовую повязку на разбитую голень.

Боец только поскрипывал зубами, но наконец не выдержал и мрачно спросил:

— Скоро?

— Кончаем.

— Да поскорее вы…

На икре правой ноги была большая рваная рана. Когда Мунира осторожно коснулась пинцетом осколка, торчащего в глубине раны, боец глухо застонал.

— Потерпи, дорогой, надо вытащить осколок, — сказала Мунира ласково.

— Тащите уж… — сквозь зубы бросил боец. — Иль я вас…

Ловко зацепившись за неровные края осколка, Мунира сильным коротким жестом дернула пинцет. Раненый вскрикнул, лоб его мгновенно взмок. Но Мунира тут же положила на рану мазь Вишневского, сестра забинтовала ногу, и пехотинец облегченно вздохнул.

— Вот теперь все! — сказала Мунира.

— Ну, спасибо. Теперь, значит, я могу своим ходом?

И пехотинец, опершись на руки, попытался встать со стола.

— Ой, что вы делаете? — испуганно закричала сестра. — Ведь вы в гипсе. Нельзя…

— Эка важность!..

Мунира и сестра бросились к нему, чтобы удержать за плечи, но раненый ничего не хотел слушать.

— Нельзя буянить, товарищ боец, — ни на секунду не отрываясь от своего раненого и даже не поднимая головы, остановил его с мягким спокойствием главный хирург Степан Гаврилович, но в его голосе было что-то такое, что заставило могучего пехотинца подчиниться ему.

Успокоившегося бойца мгновенно увозят санитары. На столе уже другой, совсем юный боец. Он поднимает на Муниру глаза, в которых застыла мука, и настороженно следит за каждым ее движением.

— Если я буду стонать, не обращайте внимания, — говорит он, когда все приготовления окончены, и крепко зажмуривает глаза. Он ранен в левое плечо.

На соседний стол, к Степану Гавриловичу, попадают только с особо сложными случаями ранений. Он работает сосредоточенно, быстро, проявляя редкое хладнокровие даже в самые критические минуты.

Вдруг по крыше вагона градинами застучали пули. Сестра, помогавшая главному хирургу, побледнела так, что щеки ее почти сравнялись с марлей, которой был повязан ее рот, и чуть не уронила инструменты. Степан Гаврилович метнул в ее стооону строгий взгляд.

— Прошу быть спокойнее, сестра, — бросил оп ледяным тоном и нагнулся к раненому, будто не слыша ни щелканья пуль по крыше, ни звона бьющегося оконного стекла.

Пожилая сестра, готовившая к операции второго раненого, заговорила!

— Ах, варвары, варвары! Что делают, а?.. У нас же есть знаки Красного Креста, Неужели не видят?

— Почему не видят, прекрасно видят, — сказал кто-то из раненых. — Они бы не были фашистами, если бы поступали иначе.

Степан Гаврилович вдруг как-то неестественно выпрямился и упал на руки подоспевшей к нему Муниры.

— Степан Гаврилович…

Мунира не договорила, с ужасом почувствовав, что спина главного хирурга под ее руками как-то сразу обмякла.

Степан Гаврилович тяжело рухнул на пол. Пуля, по-видимому, пробила сердце.

Немало людей умерло на глазах у Муниры за время работы в госпитале, затем в поезде, но все они были ранены на поле боя. Смерть же человека, всего секунду-другую назад стоявшего у соседнего операционного стола с единственным стремлением спасти жизнь раненому, перевернула Мунире душу.

Сестра, помогавшая Степану Гавриловичу, заплакала.

— Не плачьте! — резко сказала Мунира. — Не надо слез.

Напоминая им об их обязанностях, на столе тяжело застонал раненый.

До сих пор Мунира не бралась за столь сложные операции. Теперь Степана Гавриловича не было. А на столе лежал тяжелораненый боец, требовавший немедленного хирургического вмешательства. В поезде, конечно, есть и еще врачи с большим практическим опытом. Но все они заняты на таких же неотложных операциях. Позвать начальника поезда? Он, безусловно, помог бы. Но он сейчас торопится принять раненых, — надо как можно скорее отправить поезд.

Раненый опять застонал.

— Скорее… — с трудом выдавил, он не подозревая, какая здесь только что разыгралась трагедия, не догадываясь о сомнениях молодого хирурга, о том, что вражеские самолеты могут сделать второй заход. Он был в полузабытьи.

Распорядившись, чтобы Степана Гавриловича вынесли из операционной, Мунира подошла к столу. Лицо раненого было наполовину закрыто марлей. Сестра подала ланцет. Руки Муниры дрожали, но, прикоснувшись к металлу, она мгновенно успокоилась. Ведь Степан Гаврилович не уставал повторять: «Никогда, нигде, ни при каких условиях рука хирурга не должна дрожать».

После операции Мунира подняла марлю с лица раненого, чтобы определить его самочувствие. Что такое?.. Может ли это быть?.. Петр Ильич! Их школьный учитель!..

Белозеров открыл глаза, и в них промелькнула искорка радостного удивления. Запекшиеся губы его шевельнулись, он прошептал едва слышно:

— Я счастлив…

Глубокий смысл этих слов, так понятных ему самому, не сразу дошел до сознания Муниры…

Счастлив?.. Почему счастлив? Какое может быть счастье, если кругом кровь и смерть? Глаза Муниры наполнились слезами. Чтобы не растревожить раненого, она попросила поскорее унести его. Уже вдогонку она крикнула, чтобы его напоили горячим чаем, а к ногам положили грелки.

На стол положили нового раненого… потом третьего, четвертого, пятого… Мунира работала, не поднимая головы. Из операционной она вышла, только когда тронулся поезд. Добравшись до своего купе, она повалилась на постель, но долго еще не могла уснуть.

Назавтра, едва проснувшись, она первым делом справилась о состоянии здоровья раненого Белозерова.

— Батальонному комиссару лучше, — ответила сестра.

Обрадованная Мунира тут же рассказала сестре, что это ее школьный учитель, и заторопилась к нему.

Петр Ильич крепко спал. Мунира постояла у изголовья, положив руку на его горячий лоб. Осмотрев других раненых, она опять вернулась к нему. Теперь Белозеров лежал с раскрытыми глазами.

— Как вы себя чувствуете, Петр Ильич?

— Мунира!.. Это действительно ты?.. А я уже начал думать, что у меня бред…

Мунира поправила ему подушку, провела кончиками пальцев по его теперь совсем седым волосам.

Петр Ильич закрыл глаза. Губы его прошептали те же слова, что и тогда, в операционной: «Я счастлив…» Потом, словно сообразив, что Мунира может не понять его, он заговорил с трудом, слово за словом:

— …В тяжелые годы… вы… вместе со страной. Для учителя… воспитателя… это очень… большое счастье. Спасибо… я… горжусь вами…

«Я пока сделала так мало, так мало…»— подумала Мунира, но ничего не сказала: нельзя волновать больного.

Немного спустя Петр Ильич снова позвал Муниру. У него в полевой сумке лежит письмо. Письмо рабочим Казани. Он просит Муниру отправить его в райком партии. Мунира заверила его, что все будет сделано.

На противоположной стороне кто-то невнятно выкрикивал:

— Хаджар!.. Хаджар!..

Петр Ильич вздрогнул, раскрыл глаза:

— Сержант Степанов… со вчерашнего дня кричит…

— Сестра! Не поднимайте головы! Стреляют из пулеметов… Берегитесь! — продолжал бредить Степанов.

Мунира подошла к раненому. Лицо и голова его были в бинтах, виднелся только рот. Это его вчера оперировал первым Степан Гаврилович. А самого уже нет в живых… Лежит сейчас, бедный, в последнем вагоне, покрытый простыней. Спас жизнь не одной сотне бойцов и командиров и вот теперь ушел… навсегда… Муниру опять обожгла боль. На глаза навернулись слезы.