Гайнуллин поздравил каждый расчет с праздником. Лица бойцов при этом светлели, каждому, видно, вспоминались семья, друзья, родной город или деревня.
Многие интересовались, получен ли первомайский приказ.
— Скоро будет у нас, — отвечал Гайнуллин.
В это время наблюдатель доложил, что немцы без артподготовки начали атаку.
— По местам! Орудия к бою! — скомандовал Гайнуллин.
Сам не сходя с места, он зорко следил за движениями бойцов. Большинство стало на свои места быстро, без беготни. Первым привел орудие в боевую готовность расчет сержанта Степанова.
Хафиз огляделся. Немного правее, перед позициями пехоты, кружился одинокий немецкий танк. Захлопали противотанковые ружья.
«Разведка, — сообразил Гайнуллин, — Хотят открыть наши огневые точки».
А спустя пятнадцать минут из впадины слева, завывая моторами и оставляя глубокие следы в еще не окрепшей земле, надвигался уже целый десяток вражеских танков.
— Без моей команды не стрелять! — крикнул Гайнуллин.
Сержант Степанов, повторив приказ комбата, одобрительно взглянул на него. Смелое решение лейтенанта пришлось ему по душе. Он сам считал, что лучший способ истребления вражеских танков — это стрельба прямой наводкой.
Орудия взяли танки на прицел. Степанов вложил в рот два пальца, приготовившись дать сигнал об открытии огня.
Новый командир батареи сразу понравился Степанову. Но ведь по-настоящему узнать командира можно только в бою. Как сейчас поведет себя этот молодой лейтенант? Не испортил бы все дело. Даст преждевременно команду «огонь», а то и почище выкинет штуку.
Извергая раскаленный металл из орудий и пулеметов, немецкие танки шли прямо на батарею. Но разрывы слышались где-то позади. Это означало, что они шли вслепую.
Расстояние неумолимо сокращалось. Двести пятьдесят метров… сто пятьдесят… Золотов молниеносным движением поправил шапку и опять приник к панораме. Лейтенант все молчал. У Степанова раздулись ноздри. Что это?.. Больше медлить нельзя. Через полминуты будет поздно… Именно в это мгновение лейтенант решительно вскинул руку и крикнул:
— Огонь!
В ту же секунду раздался свист Степанова, и батарея дала залп.
Загорелся головней танк.
— Огонь!
— Огонь!
Вот и второе чудовище охвачено пламенем. Чтобы обогнуть его, следовавший за ним танк вынужден был на несколько мгновений повернуться бортом к батарее. Но Золотову было достаточно и этого. Первым же снарядом он снес этой махине башню. Остальные танки поспешно повернули вспять. Их преследовали огнем до тех пор, пока они не скрылись из виду.
Командира батареи вызвал капитан Абросимов. Хафиз взял трубку:
— Отразили первую атаку. Да… Из десяти подбили три. Да, да, три танка. Потерь нет.
— Товарищ лейтенант! — крикнул наблюдатель, — Опять танки! Раз, два, три… пять… десять… тринадцать… пятнадцать…
Не выпуская из рук телефонную трубку, Хафиз поднялся. Новые танки ползли по тем же следам. Хафиз опять напряг все свое внимание. Но сейчас молодой командир уже не дрожал от нервного возбуждения, как это было при виде первых танков; он заметно успокоился.
Не доходя до ориентира — одинокого дерева на кургане, танки разделились на две группы. Одна повернула к позициям первого дивизиона, вторая шла на район расположения батареи Хафиза.
Опять взвились огненные смерчи, — один за другим вышли из строя четыре танка. Потом загорелись еще два. Но головной танк продолжал стремительно идти вперед. Проскакивая воронки, он устрашающе рычал и переваливался с носа на корму, подобно судну, ныряющему в волнах. Тщательно нацелившись, Золотов угодил снарядом прямо в бронированную грудь танка. Танк остановился на секунду, точно бык, которому стукнули молотком меж глаз, и опять двинулся вперед. Минута-другая — и он ворвется на позиции, примется крушить и давить все, что попадет под гусеницы. Холодный пот выступил на лбу Хафиза. Он мертвенно побледнел и, схватив гранату, собрался уже ползти навстречу танку. В это время послышался свист — это Степанов выручал своего бесстрашного, но неопытного командира батареи. Бомбардир выпустил еще снаряд…
Когда танк остановился с подбитыми гусеницами, до батареи оставалось не более ста пятидесяти метров. Еще несколько снарядов разорвали ему борт. Пулеметный огонь срезал танкистов, пытавшихся бежать.
Вдруг совсем близко разорвался вражеский снаряд, и Хафиза отбросило воздушной волной в сторону.
— Санитар! Командир батареи ранен! — закричал Степанов.
С минуту Хафиз лежал, не пытаясь двигаться и не понимая, что с ним случилось. Стало удивительно тихо. «Что ж наши не стреляют? Почему остановились?»— мелькнула у него тревожная мысль. Он попытался встать — и не смог. Что-то тяжелое неумолимо давило на него сверху. Он раскрыл глаза. К нему склонилось лицо девушки, очень хорошо знакомой ему девушки.
Хафиз хотел окликнуть ее, но не смог вспомнить имени. От усилия глаза его опять закрылись.
— Контузия? — спросил Степанов.
Девушка, точно остолбенев, молчала, не спуская глаз с лежавшего навзничь лейтенанта.
— Сестра, да что это с вами? Торопитесь. Вот-вот опять пойдут!
Вдруг сестра в отчаянии затормошила командира батареи:
— Хафиз! Хафиз!..
Золотов сочувственно и осторожно спросил:
— Знакомый, что ли, твой?
— Хафиз, открой же глаза, это я, Хаджар…
Ее голос словно и в самом деле пробудил Хафиза. Он открыл глаза и стал подниматься. Взгляд его просветлел. Окончательно придя в себя, он дал команду.
— По местам!
— Слава богу, прошло! — облегченно вздохнул Золотов и кинулся к своему орудию.
10
Фронт быстро сближает людей. Не прошло и недели, как Хафиз чувствовал себя на батарее вполне своим человеком. Минуты затишья он проводил с Хаджар. От нее он узнал, что комиссаром у них в полку Петр Ильич Белозеров. Вспоминая школу, шумные комсомольские собрания, товарищей, любимых учителей, сады и парки Казани, они забывали, что находятся на переднем крае. Батарейцы по-разному относились к этим встречам двух школьных друзей. Бомбардир по-отечески радовался за них. Смелый и бесстрашный Степанов, уже пытавшийся предлагать свое горячее сердце девушке и вне службы всегда по-мальчишески красневший и терявшийся перед ней, не скрывая этого, ревниво следил за каждым их шагом; иные втайне завидовали Хафизу. Но никто не смел подумать о Хаджар плохо. Все старались оказать ей внимание. Если случалось переночевать под дождем, в открытой степи, все наперебой уступали свою плащ-палатку. Золотов называл девушку не иначе как «дочка» и «солнышко наше», просил быть осмотрительнее в бою. А Хаджар во время боя помнила только о своих раненых и не считалась с опасностью. Она ползла в самое пекло, лишь бы поскорее подать первую помощь. Сумка ее ломилась от писем, что слали ей из госпиталя и медсанбатов лежавшие там батарейцы. В самых простых словах, но от всей солдатской души благодарили они ее за то, что она спасла им жизнь, писали, что никогда не забудут ее. Те, что помоложе, посвящали ей стихи; постарше — обещали назвать ее именем дочерей, чтобы память о ней сохранилась на всю жизнь; звали к себе в гости после войны — в Сибирь, на Урал, в Среднюю Азию, на Украину, в Крым, на Кавказ. Читая эти письма, Хаджар то улыбалась детски сияющей улыбкой, то украдкой, чтобы никто не заметил, утирала слезу. Она не бросила ни одного письма, — ей казалось, что этим она глубоко оскорбит чувства писавшего.
— Ты очень изменилась, Хаджар, — сказал ей как-то Хафиз. — Только глаза остались прежними.
— Нет, и глаза, наверно, не прежние, Хафиз, — ответила Хаджар, глубоко вздыхая. — Столько они видели за это время горя, столько крови и слез, что прежними они быть не могут. Я сейчас живу только двумя чувствами — ненавистью к врагу и безграничной любовью к родине. Правда, и на войне есть мелкие, скучные, будничные дела. Но в жизни людей, ежеминутно находящихся в опасности, больше таких минут, когда все это отходит на задний план, душа точно очищается, раскрываясь для больших чувств. Верно ведь?