— Следую к семье, из госпиталя, товарищ военврач. Я — местный.

— Где был ранен?

— В самом Киеве.

— Руку ампутировали?

— Ампутировали, товарищ военврач. Осколок снаряда угодил; сказали, что не резать нельзя.

Отпустив бойца, Степан Гаврилович шел некоторое время молча. Потом сказал, как бы рассуждая сам с собой:

— Война беспощадно калечит людей. Если есть хоть малейшая возможность, святой долг хирурга спасти раненого, а это значит — не дать потерять трудоспособность, не сделать калекой. Суметь сохранить в разбитой руке пусть два пальца — и то большое дело. В крайнем случае старайтесь сделать расщепление — человек хоть сможет себя обслужить и уж этим поможет обществу. Я хирург, но я враг бездумного применения ножа.

Степан Гаврилович зажег давно потухшую трубку и продолжал:

— Медицина еще в большом долгу перед человечеством. Она еще во многом’ бывает бессильна. Надо непременно способствовать ее движению вперед. И тогда, я верю в это, придет время, когда она будет совершать такое, о чем мы с вами пока еще только робко мечтаем. Я уверен, что в будущем безногому вернут ногу, а безрукому — руку.

«Смотрите-ка, какой мечтатель», — подумала Мунира. И чтобы только не обидеть его, сказала:

— Это хорошая мечта.

— Мечта бывает хороша только при стремлении как можно скорее претворить ее в жизнь, — перебил Степан Гаврилович. — Нужно быть смелым и в мечте и в деянии. Кто не умеет смело мечтать, тот и работать не сможет по-настоящему.

Мунира вспомнила, как любовно сказала старшая сестра о главном хирурге: «Он только внешне такой, а на самом деле чудесной души человек».

Когда стали готовиться к рейсу, Степан Гаврилович никому не давал покоя. Увидит, бывало, грязь где-нибудь и даже ногами затопает. Однажды, заметив беспорядок в операционной, он и Муниру не пощадил:

— Вы что же, красавица моя, хотите превратить операционную в хлев? Чтобы я больше не видел подобной неряшливости. Не можете навести порядок, пожалуйста, я сам вам наведу.

Не успокоился Степан Гаврилович и в пути. Пользуясь каждой свободной минутой, он собирал у себя врачей и читал им коротенькие, насыщенные личным опытом лекции о срочных операциях, предусматривая самые неожиданные случаи ранений, давал советы. А когда стали приближаться к фронту, он вдруг подобрел, стал как-то удивительно сосредоточен, приветлив, ласков и спокойно-требователен.

С большими красными крестами в белых кругах на крышах и наружных стенках вагонов, мчался санитарный поезд на фронт, не задерживаясь на маленьких станциях, как другие эшелоны. В пустых вагонах мерно покачивались подвесные койки, а в белых, крепко прилаженных настенных шкафах мелодично позванивали склянки с лекарствами.

Мунира смотрела в окно. Она была в военной форме. Длинные косы свои она укладывала теперь вокруг головы. От белой марлевой косынки лицо ее казалось бледнее обычного. Мимо проплывали деревни, разъезды, полустанки. Порой мелькала на переезде фигура женщины-железнодорожницы с поднятым флажком в руке. В лесах будто и не было войны. Хотелось спрыгнуть и поваляться в их прохладной тени, окунуться в ароматные травы. Но проходят минуты — и лес остается позади. Его сменяют созревшие хлеба, серебристые тесемки узеньких речушек.

Кругом расстилается мирный простор, и даже не верится, что где-то идет война, гудят тысячи орудий, разрушаются города, горят деревни, гибнут люди. Зато на станциях, и особенно на узловых, все говорило о военном времени: на железнодорожных путях стояли военные эшелоны с людьми, бронепоезда, платформы, груженные танками, орудиями, автомашинами. Позже стали попадаться на глаза бойцы со свежими перевязками— жертвы налетов врага на наши пути сообщения.

А поезд, чем ближе к фронту, мчался все быстрее и быстрее, его нигде не задерживали.

Теперь уже из окна вагона Мунира наблюдала не прежние мирные картины, а разрушенные и сожженные станции, поваленные паровозы, покореженные, а то и вовсе превращенные в лом вагоны, обгорелый, обшарпанный снарядами лес, изуродованные черными воронками луга.

Над поездом, протрещав пулеметами, пронеслись вражеские самолеты. Мунира слегка побледнела и вопросительно посмотрела на товарищей. Они продолжали заниматься каждый своим делом. Не прошло и получаса, самолеты появились вновь. Метрах в двухстах от дороги разорвалась бомба. Вырванная с корнями, рухнула ель. Свист, переходящий в вой, оглушил Муниру. Она закрыла лицо руками и вся сжалась: вторая бомба, казалось, падала прямо ей на голову.

8

Хафиз оканчивал артиллерийское училище. Ему надоело все: и ползание по мокрому снегу, и бесконечные расчеты на планшете, и наблюдение часами в стереотрубу за несуществующим врагом, и командование до хрипоты в горле у незаряженных орудий, и подготовка настоящих — если бы так! — и ложных позиций. Даже стрельба боевыми снарядами по фанерным макетам танков больше не увлекала его. С замиранием сердца читал он в газетах о фронтовых делах артиллеристов, мечтая, как и многие его однокашники, встретить Первое мая 1942 года на фронте. Но чем нетерпеливей ждал он дня выпуска, тем медленнее, казалось, двигалось время. И все же наступило наконец то апрельское утро, когда молодые командиры, получив на руки документы, а в петлицы — по два кубика, отбыли на фронт.

Многие из них до училища успели побывать на войне, некоторые имели не одно ранение. Эти возвращались на фронт как к себе домой. Не нюхавшие же пороху новички, вроде Хафиза, сильно волнуясь, с трудом сохраняли внешнее спокойствие.

Снег таял на глазах, — утренние и вечерние'туманы, изморозь съедали его темнеющий покров. Там, где еще накануне нога проваливалась в набухший водой снег, под утро стояли покрытые голубоватым ледком лужи. Днем от земли, очнувшейся от тяжелой зимней спячки, поднимался пар, на обочинах дорог пробивались навстречу весне подснежники, на деревьях набухали почки.

Сверкающие новенькими портупеями лейтенанты сошли с поезда прямо посреди степи. И, только повнимательнее приглядевшись к месту, они увидели, что когда-то здесь стояла небольшая станция, сейчас до основания разрушенная, Они долго ехали на машинах.

Бывалые перечисляли названия станиц и хуторов, мимо которых проезжали. Хафиз знал эти места лишь по учебнику географии.

Около поймы какой-то реки колонна остановилась.

— Дальше дороги нет, — объявил шофер.

Неподалеку гремели орудия, тишину апрельского вечера то и дело разрывал короткий треск пулеметов.

— Далеко ли тут до переднего края? — остановили молодые командиры вопросом проходившего мимо старшину.

Увидев новенькие шинели, старшина снисходительно улыбнулся и, махнув головой в сторону глухо ухавших орудий, сказал:

— Небось сами слышите.

Лейтенант Сергеев, пристально вглядывавшийся в старшину, вдруг с нарочитой строгостью оборвал его:

— Разве так отвечают командирам, товарищ старшина? Застегните воротник.

Брови старшины полезли вверх, глаза блеснули радостным удивлением:

— Товарищ сержа… товарищ лейтенант… неужели?

— Узнал, Кашкадаров?

— Уж простите, товарищ… Сергеев, что сразу не узнал. Мы ведь вас…

Они обнялись.

— Что, думали, отвоевался?

Да ведь правду сказать, когда мы вас на лафете везли, вы же совсем не дышали.

Все может быть, все может быть. Верно, и фриц тот, с рыжими патлами, решил, что покончил со мной. А я вот еще думаю рассчитаться с ним. Для этого и вернулся.

— К нам, товарищ лейтенант?

— Куда пошлют.

— Ох, идите к нам, товарищ лейтенант! Нам командиры вот как нужны!

— А как немец?

— Немец? Уже не прежний. Но все еще прет.

— Ничего, скоро повернет оглобли.

— Точно, факт.

Старшина объяснил им месторасположение полка. Гайнуллин, Сергеев и еще двое командиров получили назначение в один и тот же артиллерийский полк.

До штаба этого полка, что расположился за дальним хутором, они добрались уже в темноте, усталые и голодные. Хафиз рассчитывал, что им дадут передохнуть и только на рассвете пошлют в батарею. Один сапог у него жал, отчего сильно ныл большой палец.