— Лейтенант Гайнуллин. Покажите позиции.

Возле первого орудия Хафиза приветствовал еще совсем бодрый на вид, но уже очень немолодой артиллерист.

— Золотов? Иван Пантелеймонович?

Несколько удивленный, артиллерист подтвердил;

— Так точно, младший сержант Золотов.

— Орудие в каком состоянии?

— В исправности, товарищ комбат.

— Со снарядами как?

— Достаточно.

— Ориентиры где?

Но тут на вражеском переднем крае внезапно поднялась очередная суматоха: затрещали автоматы, заговорили пулеметы, в воздух взлетели ракеты, заухали орудия. Снаряды рвались где-то справа, потом далеко позади и вдруг начали падать на позиции второй батареи.

— В укрытие! — скомандовал Хафиз.

Так же внезапно выстрелы стихли. Сержант Степанов доложил, что ранен ефрейтор Калитин. Раненый лежал около своего орудия. Хафиз наклонился.

— Как же это так случилось, Калитин? — участливо спросил он.

Ефрейтор открыл глаза:

— Наш новый командир батареи?

— Да.

— Вот, товарищ командир батареи, уж так некстати я свалился… Ну, да надеюсь, быстро поправлюсь…

— Ну смотри, Калитин, скорее выздоравливай!

Позвонил Абросимов. В трубке загудел его живой, выразительный голос:

— Жив-здоров? Слава богу. Желаю прожить до ста лет. Принял? Отлично. Ну, входи в обстановку. Не буду мешать. Всего хорошего.

Прошло немало времени, пока Хафиз осмотрел все орудия, познакомился с личным составом. После полуночи Абросимов отдал приказ выдвинуть батарею на линию пехоты — для стрельбы прямой наводкой. Перетащив орудия на руках, артиллеристы всю ночь готовили огневые позиции и только около пяти утра забылись коротким, тревожным сном.

Хафизу не спалось. Опершись грудью о бруствер окопа, он глубоко задумался. Не прошло и половины суток, как он на переднем крае, а сколько событий и впечатлений. Быстро сменяются они здесь. Он — командир батареи, которая вчера понесла большие потери. Утром предстоит вражеская атака. А личный состав батареи лишь в половинном составе, от орудийного парка осталось приблизительно столько же. Командирами огневых взводов — сержанты, а то и вовсе рядовые. Ни одного среднего командира. Политрук убит, Сумеет ли Хафиз подчинить батарею своей воле? Правда, люди здесь как будто неплохие… Жалко Калитина… настоящий человек… И Хафиз поклялся не отступать, что бы ни случилось. «Лучше смерть, чем позор!» — твердо сказал он себе.

Сразу успокоившись, Хафиз засмотрелся на предрассветную даль Степь лежала перед ним притихшая, сонная.

На востоке, где-то за линией горизонта, казалось, взбирается на гору невиданных размеров машина с гигантскими фарами. Лучи от них охватили уже полгоризонта Вот-вот эта чудо-машина вырвется на вершину, и тогда ее живительный золотистый свет озарит всю степь, весь мир.

Но Хафиз стоял лицом к врагу — на запад, где сгустились остатки уходящей ночи. Шли минуты. Свет становился все ярче, и тьма, как зловещая старуха в черном, медленно уходила все дальше. Уже стала видна левее окопа не то полуразбитая церковная колоколенка, не то пожарная каланча. Правее вырисовывался лесок, а прямо против огневой позиции выплывала из тумана небольшая деревенька.

Затаип дыхание, смотрел Хафиз, как свет гонит тьму, словно сметая ее со своей дороги. Очищенная степь оживала, заполняясь легким, радостным и неудержимым светом. Пусть там еще и притаился коварный, хищный враг, ему не вынести света справедливости. И молодой, еще не обстрелянный лейтенант как-то вдруг всем существом своим почувствовал, что скоро, скоро придет день, когда они пойдут вперед, гоня полчища гитлеровских шакалов, рассеивая тьму фашизма, неся народам свет свободы, свет подлинной науки, счастье творческого созидания…

А золотистый свет разливался все более мощными потоками, захватывая теперь уже все небо.

Вот и настало оно, утро Первого мая. Как любил Хафиз этот веселый, жизнерадостный праздник, праздник весны человечества!.. «Где-то встречает его Ляля?.. Поздравляю тебя, моя порхающая снежиночка, моя джиль-кызы, мой храбрый снайпер!..» Он получил ее последнее письмо в конце марта. «Открыла свой «счет мести», — писала она, — Пусть знают все, что раскаленной лавой обернется каждый клочок нашей земли для тех, кто посмеет ступить на нее ногой захватчика…» Может быть, в эту самую минуту, крепко сжав винтовку в руках, пробирается она к своей хитро укрытой от вражеских глаз позиции.

Друг его детства Галим с начала войны не дает о себе знать ни словом. Горячий, сумасбродный, во всем немного перегибающий — неужели его уже нет в живых? Но если он погиб, то погиб как герой. Хафиз уверен в этом… Прислал одно письмо и тоже замолчал Наиль. Одна Мунира пишет аккуратно. Это из ее письма он узнал, что Хаджар воюет «где-то в районе Дона». Бот и он, Хафиз, теперь на Дону…

Послышались шаги. Хафиз вздрогнул и очнулся от своих дум.

— Кто это?

— Это я, товарищ комбат, Золотов. Вы что же не спите?

Хафиз заметил, что старый артиллерист нервно мнет в загруб-евших пальцах ком земли. Земля была глинистая, вязкая. Хафиз перевел вопросительный взгляд на лицо бомбардира, Оно было сумрачно, в углах рта легли горькие складки. «Душа болит у старика», — подумал Хафиз.

Действительно, потери батареи глубоко ранили душу Золотова. Он был парторг и лучше, чем кто-либо другой, знал цену людям. Как в зеркале, видел Золотов душу каждого бойца своего подразделения, по-отечески радуясь, когда они отличались в бою. О том, что он вместе с сержантом Степановым повел батарейцев вперед и дрался как герой, он даже и не вспомнил. Это был его долг. Он думал о завтрашнем дне и потому торопился поскорее познакомиться с новым командиром. Умудренный житейским опытом, Золотов много вопросов не задавал, но за ответами следил внимательно.

— Не спится, товарищ сержант, — ответил Хафиз на его вопрос.

— Думаете?

— Да.

— Вот и я порой так-то… думаю. Разрешите сказать, о чем?

— Пожалуйста.

— Вот я, примерно, защищаю здесь свою землю, стою за наш Советский Союз. А гитлеровцу чего здесь надо? Да неужто он думает захватить Россию и жить здесь, как на своей земле?

— Наверно, так.

— Но для этого, товарищ комбат, нужно быть безмозглым болваном. Кто когда побеждал Россию? Нет, Россия — она море. Как нельзя выкачать воду из моря, так и Россию не обессилишь. Сейчас мы только еще сжимаем кулак. Пока еще только под Москвой кулаком-то этим стукнули, и то немец покатился сразу на четыреста километров. А ведь придет день, когда он и отсюда, из этих степей, покатится так, что некогда будет назад оглядываться.

— Нет, отсюда он не покатится, — возразил ему Хафиз, и кожа на его скулах натянулась так, что все лицо будто окаменело, — здесь он найдет свою могилу.

Усы бомбардира едва заметно шевельнула улыбка. Видимо, ответ лейтенанта ему поправился.

— Очень может быть, — согласился он. — Наши генералы сумеют и это обмозговать. А мы сумеем исполнить. Народ теперь уже не тот, что был в первые дни войны. Народ обозлился, научился ненавидеть врага. А теперь учится бить его. И ничего, неплохо получается.

Раздался окрик часового, затем какое-то бормотание, — видимо, пришедший сообщил пропуск, — и наконец послышалось чуть громче:

— Где комбат?

— Налево возьми, — отозвался Золотов и двинулся на голос. Через минуту он подвел к Гайнуллину связного, а сам отошел в сторону.

Командир дивизиона предупреждал, что немцы собираются начать наступление, так чтобы батарея была готова к бою.

— Все будет исполнено, — сказал Гайнуллин, выслушав связного. — Идите.

Потом подозвал Золотова.

— Будите бойцов. Всех.

— Слушаю.

Золотов по ходу сообщения побежал в блиндажи.

Через несколько минут все расчеты стояли на свои местах.

Гайнуллин, пробираясь от орудия к орудию, проверял их готовность к бою и давал указания.

Хафиз впервые видел своих подчиненных при дневном свете. Все здоровые, крепкие ребята. У одного только Золотова были усы, которые он закручивал по-чапаевски.