— Я на фронте без голу неделя, мне рано говорить, но, думается, ты права.

Хаджар задумалась. Они сидели на большом камне у входа в блиндаж. Солнце садилось, последние лучи его где-то далеко, в степи, залегли разноцветными огнями осколок снаряда. Горизонт на западе от края до края покрылся перистыми розоватыми полосками. Степь широкая — глазом не охватишь — тоже розовая. Было тепло. Ошалело жужжа, налетали на беседующих друзей майские жуки. Стояла минута затишья, столь редкая на передовой.

Хафиз впервые разглядел на правой щеке Хаджар розовый шрам.

— Ты была ранена, Хаджар?

— Очень легко. Под Харьковом царапнуло, — отмахнулась она.

И Хафиз понял, что думы ее сейчас далеко. При свете заката загорелое и обветренное лицо ее казалось печальным.

— Как хорошо, что мы встретились, — тихо, точно про себя, произнесла Хаджар. — Бывает, так хочется излить кому-нибудь все, что лежит на душе… А тебя я не стесняюсь, как других. Знаешь, иногда, особенно после очень тяжелого боевого дня, я завернусь в плащ-палатку, лягу на землю лицом к звездам и думаю, думаю про наше горе… Какую глубокую рану нанесли нам фашисты, сколько сел, городов превратили в развалины… — Хаджар смолкла на секунду, потом вдруг сжала руку Хафиза и заговорила быстро-быстро и горячо: — Мы, конечно, восстановим разрушенные села, разрушенные города и даже сделаем их лучше, чем они были. У советских людей на все сил хватит. А вот жизнь человеческую не вернуть… Тебе еще не приходилось, а я видела… сколько прекрасных людей схоронили мы в этой бескрайней степи. Как вспомню об этом — мозг жжет, сердце переворачивается.

Горизонт на западе гас, окутываясь голубоватой дымкой. В степи темнело.

Хаджар задумчиво продолжала:

— На прошлой неделе умер от ран ефрейтор Никодимов. Я развязала его вещмешок, чтобы составить опись. Была там неначатая банка американских консервов. На крышке ее ефрейтор нацарапал: «Вот он, второй фронт». Хафиз, почему они так бесконечно тянут? Неужели не видят, сколько мы пролили крови?

— Что им наша кровь… Чем слабее мы окажемся после войны, тем легче будет, рассчитывают империалисты, заставить нас плясать под их дудку и затеять войну с нами.

— Что ты, Хафиз! — схватил Хаджар Гайнуллина за руку, — Неужели после такой войны кто-нибудь в мире осмелится снова толкнуть человечество на этот губительный путь?!

— К сожалению, Хаджар, это не исключено.

Недалеко похоже на швейную машину, застрочил пулемет. К нему присоединился второй. Хафиз насторожился. Но тут оба пулемета одновременно смолкли. Опустив глаза, Хаджар сосредоточенно ковыряла носком сапога землю, По странной ассоциации Хафиз вспомнил, как однажды расстроенный Наиль испещрил всю классную доску рогатыми рожицами бесенят, и невольно рассмеялся.

Хаджар удивленно подняла голову. Разговор сам собой перешел на Наиля.

— Я тебе уже говорила, что он на Калининском фронте, корреспондентом армейской газеты. От него было всего одно письмо. А я вот уже два месяца ношу в сумке свое последнее, недописанное… Предыдущие все вернулись, и у меня не подымается рука дописать это…

— А ты пыталась наводить справки?

— Нет… Но на обороте моих конвертов есть пометки: «Выбыл в другую часть». А вдруг выбыл в госпиталь?

Хафиз заметил, как дрогнули уголки ее губ.

— Хаджар, не надо, — взял он ее за руку. — Зачем думать непременно плохое?

Девушка улыбнулась сквозь слезы:

— Прости меня. Я знаю, что глупо распускаться… Это минутное, пройдет… Конечно, он жив! Просто у него адрес изменился.

Хафиз уловил в ее словах глубокую тоску и страстное желание, чтобы Наиль, ее Наиль, остался жив и невредим. Но больше желания, чем веры.

Сколько недописанных писем носили тогда в карманах, планшетках, в сумках для противогазов! Сколько было в них нежных прозвищ и самой горячей любви! И так часто они не доходили до своих адресатов. Если бы взять из каждого недописанного письма хотя бы по капельке вмещавшегося в нем чувства, собранные вместе, они согрели бы своим теплом весь мир.

«Наиль, сердце мое! — так начиналось письмо Хаджар. — Мои письма к тебе вернулись обратно. Ты не можешь представить, что творится со мной. Но я верю, что ты жив, и каждый день жду от тебя весточки.

Говорят, на днях разбомбило машину нашей ППС. Я даже плакала. Может быть, там было и твое письмо.

Наиль, дорогой, пишу тебе о самой большой своей радости. Меня приняли кандидатом в члены партии. Это большое счастье — быть членом Коммунистической партии. Ты, наверно, уже испытал это счастье. Одну из рекомендаций дал мне Петр Ильич. Я писала тебе, что он у нас в полку комиссаром.

Подумай, кто из нас, сидя за школьной партой, мог предполагать, хотя мы и мечтали о необыкновенных подвигах — помнишь твою пьесу, спектакль, историю с Галимом? — что придет день — и мы станем фронтовиками, что наш любимый, дорогой учитель будет моим комиссаром?

Я часто думаю о нашей прекрасной школьной мечте. Отрадно, что она не разошлась с действительностью. Спасибо всем, кто с молодых лет научил нас любить родину, кто зажег в наших сердцах прекрасный, ничем не угасимый огонь!

…Наиль, милый, это письмо я пишу с перерывами. Идут жестокие бои. Мы потеряли многих товарищей. Тяжело, очень тяжело терять боевых друзей. Если бы отдать им свое сердце…

Сейчас ночь. Мы остановились в пустой станице. В избе — только высохшая и сгорбившаяся от горя старушка. Она сидит, сложив руки на груди, и горестно качает головой.

— Мать-то есть у тебя, золотце мое? — спросила она меня.

Я вспомнила Валентину Андреевну, давшую мне пристанище, и ответила старушке:

— Конечно, у меня есть мама.

С нами на батарее дерется сержант Золотов, очень хороший старик. Мы прозвали его «бомбардир», — он воевал еще в первую мировую войну и получил тогда несколько «Георгиев». Так вот этот старик называет меня «ангелом-хранителем». Представь себе ангела: вместо крыльев карабин, в тяжелых сапогах, в солдатской шинели… загорела — ну прямо черный сухарь!..

Наиль, милый! Продолжаю письмо через две недели, совершенно в другом месте — на берегу маленькой речушки, около костра. Разулась и сушу сапоги.

Ведь уже весна. Помнишь, в десятом классе ты, я, Хафиз, Галим, Мунира и Ляля ходили смотреть ледоход на Волге? Как тогда было хорошо! А сейчас даже весна не пробуждает радости. Мы не постарели, нет, но рано стали думать о серьезных вещах. Так ведь?

Был у нас казах Нурлан. Лицо его всегда сияло улыбкой — настоящий подсолнух в цвету. Пел он всегда одну песню: «Ай. Дудар, Дудар!» Очень простой был, застенчивый парень.

Этот Нурлан принес откуда-то сокола с переломленным крылом. «Вылечу, говорит, его и научу охотиться за фрицами». Нурлан сделал для сокола что-то вроде клетки и возил с собой на зарядном ящике. А сокол все расправлял здоровое крыло и смотрел своими острыми глазами так, словно мы были его злейшими врагами.

Я вспомнила «Песню о Соколе»:

«О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я… к ранам груди… захлебнулся б моей он кровью!..»

Как это замечательно сказано у Горького и как верно! Когда народ проникнется сознанием справедливости борьбы — его силы неисчерпаемы. Кто думал, что мирный парень Нурлан поведет себя как герой! Отряд, с которым он был, нарвался на вражескую засаду. В стычке Нурлана ранило. Он потерял сознание и попал в руки фашистов. Мы узнали потом, что его пытали, били, но говорить не заставили. Когда же его повели на расстрел и немец поднял автомат, чтобы дать очередь ему в затылок, Нурлан повернулся к нему лицом…

Я знаю место, где он был расстрелян. Когда мы погоним немцев на запад, я схожу туда, чтобы склонить голову перед его могилой. А сокола мы выпустили на свободу, крыло у него все-таки зажило.

Наиль, милый, меня зовут, кого-то ранило. Прости, иду…»

Здесь письмо было прервано. Хаджар о многом еще хотела написать.

11

Еще в училище Хафизу Гайнуллину стало известно, что артиллерийский полк, куда он получил назначение, формировался в Татарии, что в нем немало казанцев, и потому он не очень удивился, когда узнал от Хаджар, что комиссаром в полку не кто иной, как его любимый учитель Петр Ильич Белозеров. С тех пор им пришлось уже не раз и встретиться.