Ночью 9 ноября 1989 года, когда пала стена, я получил срочное указание связаться с канцлером и с В. Брандтом и передать им устные послания М. С. Горбачева. Смысл этих посланий состоял в том, чтобы предотвратить в Берлине возможные массовые столкновения. В западной части города шел митинг, на котором выступали политики из ФРГ, в восточной же части на стадионе им. В. Ульбрихта собрали свой массовый митинг коммунисты. В Москве опасались серьезных беспорядков в случае, если бы участники обоих митингов вошли в соприкосновение.

Выполнить эти указания было непросто. В. конце концов мне удалось вытащить к телефону помощника канцлера X. Тельчика с трибуны у Шенебергской ратуши в Западном Берлине и зачитать ему послание для передачи канцлеру. Добрался я, хотя и с трудом, и до помощника В. Брандта. Но перед этим мне пришлось поставить на ноги многих боннских знакомых. И тут я почти физически ощутил, что воссоединение состоялось, а ГДР кончилась, что возврата назад не будет. Мои самые солидные друзья были совершенно пьяны — то ли от шампанского, то ли от нахлынувших на них чувств. Такого я никогда еще не видел за все годы моей службы в Германии. Они благодарили Советский Союз, они говорили о большом будущем германо-советских отношений, они клялись в дружбе и плакали от счастья. Вопрос для них был предрешен.

Признаюсь, что это вызывало очень смешанные чувства. Нельзя было не сочувствовать народу, который "вновь обретал свое национальное единство. Вспоминалось и то, что Э. Хонеккер давно и сознательно вел политику отхода от Советского Союза. Но ГДР — это часть Европы, в которой мы все давно и мирно жили. Ее становлению были отданы лучшие годы собственной жизни и жизни моих товарищей. ГДР — это тысячи и тысячи немцев, сделавших ставку на Советский Союз не только в политическом, но и в личном плане. Это друзья-однокашники по институту. Это товарищи по работе. Это 20 процентов нашего внешнеторгового оборота, миллиардные вложения в прошлые годы, упорная борьба за преодоление доктрины Хальштейна, с помощью которой ФРГ мешала ГДР получить международное признание, за Московский договор, за нормализацию ситуации вокруг Западного Берлина. Что же, все это просто зачеркнуть и забыть? Или по крайней мере постараться сделать так, чтобы все позитивное, что было наработано за прошлые годы в наших отношениях с ГДР, не пропало зря, влилось мощной струей в складывающуюся на глазах новую великую Германию и сформировало ее на приемлемой для всех основе? Ответ на этот вопрос должны были дать предстоящие месяцы. Но в то же время было ясно, что, хотя идеальных решений, скорее всего, ждать не приходится, нельзя терять времени и плыть по волнам событий.

В эти дни я послал в Москву телеграммы, в которых еще раз предостерег от слишком спокойного взгляда на вещи. Я писал, что после открытия границ ГДР ее существование становится вопросом времени, причем довольно ограниченного. Ведь ГДР до 1961 года имела уже открытую границу с ФРГ с тем результатом, что из республики уходило по 30 и более тысяч человек в месяц. Сейчас начиналось новое кровотечение, которое, скорее всего, будет смертельным. Никакая политработа, запоздалая демократия и гласность не заставят немца по-прежнему работать в ГДР, если в 100–200 км западнее за ту же работу он будет получать в 4–6 раз больше и будет иметь возможность свободно туда переехать. Это один народ, с одним лицом, одной культурой, одними и теми же обычаями и привычками. Для того чтобы не уйти на Запад, надо очень сильно любить социализм и верить в него. Так могут поступить не многие. Народ ГДР в целом этого не сделает.

Кроме того, в самом СССР — оплоте и главной опоре ГДР — социалистическая модель все более открыто ставилась под сомнение. В этих условиях отдельное существование социалистической ГДР теряло в глазах даже очень сочувствующих социализму немцев смысл и перспективу.

Воссоединение становилось неизбежным. Но нам отнюдь не могло быть безразлично, на каких условиях оно произойдет. Представлялось нецелесообразным далее выступать против национального единства немцев. Надо было, чтобы новая ГДР поскорее заняла активную позицию в этом вопросе, возможно, вернулась к прежней своей довольно популярной идее немецкой конфедерации. Лучше всего, разумеется, если эту идею внесут новые политические партии и движения ГДР. Если это сделает СЕПГ, ей, скорее всего, не поверят. Если же лозунги будут исходить от демократических сил, их поддержат многие группировки в ФРГ, да и СЕПГ будет к ним проще пристроиться. Эта идея могла быть реализована в течение нескольких недель или же ей не суждено реализоваться никогда. Не надо забывать, что правительство ФРГ не дремало и уже в конце ноября. 1989 года предложило план «договорного сообщества» с переходом к конфедерации, а затем — и федерации.

Я получил почти немедленный ответ от Э. А. Шеварднадзе с поддержкой такого подхода. Затем последовал звонок из Москвы от заведующего 3-м Европейским отделом МИД А. П. Бондаренко. Он посоветовал мне не воспринимать телеграмму Э. А. Шеварднадзе как окончательное мнение, а лишь как свидетельство интереса к моим соображениям, которые, однако, во многом являются поспешными и спорными. Ситуация, мол, необоснованно драматизируется. На самом деле ни о каком исчезновении ГДР не может быть и речи.

Мы этого не допустим. Александр Павлович попусту звонить бы не стал. Значит, ему кто-то что-то сказал. Только — вот для «недопущения» мы до-прежнему ничего не делали..

— Где-то в конце ноября или в начале декабря я приехал в короткую командировку в Москву и был привлечен к составлению длинной и осторожной бумаги для переговоров с правительством ГДР, то есть с руководством СЕПГ. Верхом революционности в этой бумаге считалось предложение правительству ГДР возобновить идею немецкой конфедерации, хотя подача этой идеи с таким запозданием и от имени СЕПГ, рассыпавшейся буквально на глазах, была уже заведомо бесперспективной. Обсуждая этот документ с коллегами, я сказал тогда, — что такую бумагу, конечно, можно написать. Но она устареет еще до того, как ее пропустят в соответствии с действовавшим тогда порядком через Политбюро ЦК КПСС. Так оно, кстати, и вышло. А тем временем правительство ФРГ начало совершать быстрый поворот от первоначально выдвинутой Г. Колем идеи конфедерации к созданию валютной унии и присоединению ГДР к ФРГ в соответствии со статей 23 Основного закона ФРГ. Государственность ГДР тем самым должна была быть ликвидирована. Она присоединялась к сфере Основного закона ФРГ, как бы растворяясь в западногерманском государстве.

Не буду останавливаться на перипетиях первых месяцев 1990 года. Они достаточно известны и излагаются в мемуарах помощника канцлера ФРГ X. Тельчика. Наши действия в этот период подробно описываются в книге Э. А. Шеварднадзе «Мой выбор». С моей точки зрения, у нас было принято принципиально важное для последующего хода событий решение. Оно неоднократно подвергалось затем ожесточенной критике и в СССР, и в ГДР. Не были довольны им и некоторые политики на Западе, прежде всего во Франции и в Англии. Речь идет о приезде в Москву в начале февраля 1990 года канцлера Г. Коля и его беседе с М. С. Горбачевым, в ходе которой с нашей стороны было подтверждено: между СССР, ФРГ и ГДР нет разногласий по поводу того, что вопрос о единстве немецкой нации должны решать сами немцы и сами определять свой выбор, в каких государственных формах, в какие сроки, какими темпами и на каких условиях они это единство будут реализовывать. При этом, разумеется, было сказано, что германский вопрос разрешим лишь в контексте общеевропейского развития, с учетом безопасности и интересов как соседей, так и других государств Европы и мира.

Колем и Геншером эта беседа была расценена как крупный успех их политики. Однако в других странах не скрывали недовольства, и начались попытки убедить нас, что мы отступаем от своих интересов. В действительности же это была в тех условиях, пожалуй, оптимальная форма защиты наших интересов.

Как известно, раскол Германии устраивал в Европе многих. Но при одном главном условии: сохранять и поддерживать раскол должен был Советский Союз. Будучи уверенными в такой его непреклонной позиции, западным странам можно было извлекать для себя немалые выгоды из существования двух Германий и в то же время постоянно рядиться в одежды друзей всего немецкого народа и сторонников его воссоединения в условиях самоопределения. Неудовлетворенное национальное чувство немцев с помощью такой политики постоянно канализировалось против Советского Союза, собственные эгоистические интересы в германских делах ловко маскировались, постоянно поддерживался как бы надежный заслон на всех эвентуальных путях политического развития в Европе и в мире, которые могли бы вести к «новому Рапалло», то есть германо-русскому сближению. Продолжение Москвой линии на сопротивление воссоединению Германии явно входило в расчеты кое-кого и в критические месяцы 1989–1990 годов. Оно позволяло провести операцию воссоединения целиком за счет интересов СССР и, кроме того, сохранить известную отчужденность и противостояние между Германией и СССР также на будущее.