Из окон моего кабинета на седьмом этаже высотного здания на Смоленской площади никакого вида не открывалось. Нижняя половина окон постоянно прикрыта занавесками. Поверх занавесок видно небо и одетые жестью зубцы на крыше боковой башни здания. Они почему-то остались в памяти на фоне постоянно пасмурного неба. Зубцы мокрые. На них то и дело пытаются садиться вороны, оскальзываются и недовольно кричат.

Снизу тоже несутся крики. Человеческие. Злые. Играет какая-то музыка, иногда бьют барабаны. Это с Арбата. Кто-то там» опять митингует. Может быть, это афганцы, а может, и еще кто-то. Впрочем, не все ли равно кто.

На старый Арбат грустно, смотреть. Торжественно парадный, освещенный неоновой рекламой и яркими прямоугольными витринами, наполнявшийся по вечерам нарядной толпой, он был для меня как, наверное, и для многих других москвичей и немосквичей, в свое время частью мироощущения, символом столицы и столичной жизни. Сейчас у дома, где я когда-то встретил первый и почему-то на редкость солнечный день Великой Отечественной войны и потом провел — столько счастливых часов в детские и студенческие годы, торгуют сомнительными картинками, а у дома напротив, где жили старые друзья моей матери и тетки, какие-то личности тянут блатные песни. Весь Арбат обратился в огромную барахолку, сильно напоминающую подобные сборища первых послевоенных лет. Нет больше Арбата. Ушли из жизни и дорогие мне люди. Чувство тоски и брезгливости усиливается тяжелым запахом мочи и нечистот, несущимся из подъездов домов.

На письменном столе у меня громоздятся вороха документов. Простых, секретных, совершенно секретных и особой важности. Звонят телефоны. Все идет так, как шло в этом кабинете последние 40 лет. Здесь работали первые заместители министров иностранных дел Советского Союза — В. В. Кузнецов, Г. М. Корниенко, потом — мой тезка Ю. М. Воронцов. Сюда с трепетом ходило раньше на доклады или совещания не одно поколение советских дипломатов.

Теперь Э. А. Шеварднадзе сделал меня хозяином этого кабинета, призвав в Москву с поста посла СССР в ФРГ. Если говорить честно, особого желания становиться заместителем министра у меня не было. Профессиональные амбиции, как всякий специалист, я, конечно, имел, но ни в коем случае не политические.

Не испытывал я и влечения к административно-распорядительной деятельности. Скорее, наоборот. Да и время становилось все более смутным. Страна дышала тяжело, на глазах разваливалась экономика, утрачивались внешнеполитические позиции прежних лет, внутри СССР нарастала поляризация сил, усиливались центробежные тенденции, государственная власть слабела с каждым днем и месяцем. Проводить внешнюю политику в таких, условиях становилось все труднее, а отвечать за ее результаты — тем более. Страна шла навстречу крупным потрясениям.

Была и одна очень конкретная причина, по которой я не спешил возвращаться из Бонна. Меня звали в Москву, чтобы посадить доигрывать шахматную партию, которую по умыслу или по легкомыслию уже безнадежно «запороли» другие. Речь шла о сдаче ГДР, конец которой должен был неизбежно наступить в считанные месяцы. Комплименты, которые отпускались при этом в мой адрес («наш лучший германист», «европеист», «опытный переговорщик»), меня ни в коем случае не обманывали. В Москве были люди и поопытнее меня. Но ни первый заместитель министра А. Г. Ковалев, ни новый заведующий международным отделом ЦК КПСС В. М. Фалин — опытнейшие дипломаты и германисты с мировым именем, ни даже срочно собравшийся ехать послом в Рим A. Л. Адамишин, которого и должен был сменить на посту заместителя министра по Европе, не обнаруживали ни малейшего желания встать за штурвал, чтобы постараться спасти хотя бы то, что еще можно было спасти в условиях наступившего фиаско нашей послевоенной политики в германских делах. Впрочем, это был не первый и не последний случай в моей жизни, когда меня ставили в подобную ситуацию. В этом отношении мне, что называется, «везло».

Долг остается долгом. Была и другая немаловажная причина: политика реформ, начатая М. С. Горбачевым и его командой, с самого начала увлекла и захватила меня, как и большинство работников нашей дипломатической службы. Она переживала по прошествии пяти лет тяжелый кризис, и уходить в этот момент в сторону было бы просто нечестно. Тем более что на повестку дня властно и болезненно выдвигался германский вопрос, причем выдвигался по-новому и совсем не так, как мы себе всю жизнь это представляли. Германия должна была воссоединиться, причем по самому неприятному для Нас сценарию — путем поглощения ГДР Федеративной Республикой. Мир наших представлений о путях дальнейшего развития обстановки в германских делах вот-вот должен был рухнуть. Рождалась новая Германия. Надо было действовать без промедлений. Поезд германского воссоединения набирал скорость, и мы рисковали вскоре увидеть лишь мерцающие вдалеке его огни.

В Москву я возвратился из Бонна 13 мая 1990 года. К тому времени переговоры по формуле «2+4», то есть переговоры представителей ФРГ и ГДР плюс СССР, США, Англии и Франции, по внешним аспектам германского урегулирования уже начались. Первая встреча прошла 5 мая в Бонне. Был намечен довольно жесткий график последующих встреч на уровне министров и отдельно — экспертов.

Пожалуй, главной задачей в тот момент было побыстрей разработать концепцию заключительного документа, к которому советская сторона должна была бы вести дело на переговорах. Значение подобных разработок, разумеется, всегда достаточно относительно.

Как правило, конечный результат довольно существенно отличается от первоначальных наметок, тем более что в данном случае речь шла о шестисторонних переговорах. Однако четко представить себе нашу схему решения вопроса, охватывающую основные параметры урегулирования при максимально возможном учете советских интересов, конечно, требовалось.

В Москве, к сожалению, такой схемы даже в мае 1990 года не было. Все еще велись всякого рода дискуссии и высказывались идеи, не учитывающие главного: прекращение существования ГДР было уже вопросом нескольких месяцев, и у нас была возможность либо активно включиться в решение вопроса в эти оставшиеся месяцы, либо же принять свершившиеся факты.

Тогдашнее руководство МИД СССР понимало это. Но это отнюдь не означало, что подобная точка зрения превалировала в других ведомствах. Там было много иллюзий, помноженных на честолюбивые амбиции их авторов. В причудливый комок сплетались представления, будто одно присутствие наших войск на территории ГДР уже позволяет нам чуть ли не продиктовать условия воссоединения, добиться выхода ФРГ из НАТО, создания конфедерации двух германских государств. Поговаривали о нашей отдельной договоренности с социал-демократами в обход правительства Коля — Геншера, которая спасет ГДР, о синхронизации процесса воссоединения Германии с процессом создания коллективных структур безопасности в Европе, о возможности получения с Германии гигантских репараций и т. п. Это была какая-то сюрреалистическая смесь консервативных взглядов, требовавших сохранить ГДР как социалистическое государство, оставить ее в Варшавском пакте или, на худой конец, добиться нейтрализации всей Германии, разумеется, при оставлении там на неопределенное время наших войск и содержании их за конвертируемую валюту и за счет немцев, и демократических призывов дать зеленый свет воссоединению, но найдя при этом способ сочетать социалистические достижения ГДР с прелестями рыночного хозяйства ФРГ. Причем и правые, и левые, предаваясь каждый, по сути дела, сумасбродным надеждам, похоже, рассчитывали погреть на воссоединении руки в плане получения свободной валюты, которой им так всем не хватало. И те и другие были не прочь опереться, отстаивая свои взгляды, на огромный эмоциональный потенциал, который оставила в душах наших людей Великая Отечественная война. Германский вопрос для нас не был никогда сравним по своей взрывной политической силе ни с каким другим вопросом нашей внешней политики. Это остро чувствовал Э. А. Шеварднадзе. Наверное, чувствовали и другие члены тогдашнего руководства. Говорю «наверное», потому что мне в те дни с ними не приходилось очень уж часто общаться.