Что-то должно быть за пределами – я, кажется, уже говорил об этом – говорил, в смысле думал. А где что-то, там, значит, и кто-то – это не так ли? По-моему, это правильная мысль (умная, адекватная, верная). Но этот кто-то – это не ты, мармеладовый. Хотя усердный делаешь вид, чтобы им казаться, но это не ты. Тот, кто смеялся там в темноте (в темной яме, наполненной крысюками), – я думаю, не он ли. То, как он смеялся – в этом было что-то такое запредельное, – если бы ты слышал, ты бы понял.

Ты обманываешь меня, мой восковой-шоколадный, говоришь одно, потом говоришь другое, говоришь и потом не договариваешь, или договариваешь, но перед этим не говоришь.

А тот, кто смеялся в темноте, – он сказал бы раз навсегда, и не тратя слов, если только мне найти способ, как к нему подойти. Так я думаю (в скобочках – верю).

49

Молчишь, мой марципановый?

Молчишь – молчи, да и так оно все понятно.

А когда эти фигуры – фигуры тебя, образы тебя – где в одном месте ты стоишь с открытым ртом (приоткрытым, полуоткрытым, открытым для A, И, О, У и других звуков), а в другом – с закрытым, – придут в движение, сменяя друг друга, словно кадры на кинопленке, я что-нибудь от тебя услышу.

Я хотел бы, чтобы оно всё пришло в движение, потому что так, как оно есть, – это ненормально. И тогда я не понимаю, сомневаюсь, думаю, спрашиваю себя – где я? и что я? и каким образом?

Но я заметил, что когда я рядом с тобой, у меня вроде бы возникают те мысли – в виде слов, те слова в виде мыслей, которые, мне кажется, ты сам бы сказал, если бы мог сейчас говорить.

И я спрашиваю тебя: «Этот смешной паноптикум восковых фигур – это то самое хранилище образов внутри нашего мыльного пузыря, отраженных и переотраженных?» Я спрашиваю, как бы обращаясь к тебе, и, подумав, сам отвечаю. Не то чтобы прямо так отвечаю, но возникают мысли.

Мысли – мусор, но среди них попадаются скверные (в последнем слове две первые буквы оказались лишними, но ладно, пусть остаются).

И вот, я думаю, что устроенное так хранилище образов – это было бы слишком примитивно. И оно не должно так открыто себя демонстрировать. Механизм не должен видеть интимных деталей своего устройства. Не должен – в смысле, не может. Кинопроектор, если представить его разумным, не смог бы видеть кадры кинопленки, запрятанной у него в чреве. И компьютер тоже не может видеть – в смысле, не может видеть интеллектуальная программа, которая в нем крутится. Я затрудняюсь сказать, что он конкретно не может видеть внутри себя, но путь рассуждения в целом понятен. Говоря о таких материях, в наше время трудно промолчать о компьютерном интеллекте, даже если не знаешь, что конкретно сказать.

Еще одна мысль (не очевидная, и не имеющая видимого отношения к делу, но пришедшая вместе с первой): не нужно смешивать разные уровни смысла – буквы, которыми написано слово «верблюд» не обязательно должны быть горбатыми.

А третья мысль, самая простая и очевидная, – о том, что того малого количества заготовок (рот открыт, приоткрыт, полуоткрыт) не хватит, чтобы организовать цепочку кадров для поддержания разговора. Даже для пары фраз не хватит.

Так что приходится сделать вывод (еще одна умная мысль), что эти восковые фигуры – они не сами по себе фигуры, а результат какого-то сбоя в работе механизма, который ты мне описал в подробностях, но чего-то недоговаривая. И который, наверное, много сложнее, чем я могу представить.

Но ведь чем-то оно должно кончиться, что скажешь, мой марципановый?

50

Все молчишь, мой марципан-мандариновый?

А раньше говорил охотно и много.

Но ведь не на все время ты замолчал, мои ведь колесики как-то крутятся: я вот как-то хожу, хотя не всегда туда, куда несут ноги, и как-то говорю, хотя не всегда то, что собираюсь сказать. Но это ведь лучше, чем все время молчать, и все время стоять на месте? Ты согласен?

Думаю, мой маракуевый, что и в тебе не все так окончательно закостенело, и ты меня внутри себя как-то слышишь. Почему нет? Может быть вместо «думаю» следует сказать «надеюсь». Или подумать что-нибудь другое? Но думаю все же, что слышишь. То есть, если я с тобой разговариваю, следовательно ты слышишь. Правильный ход размышлений?

Может быть, все колесики уже давно закрутились бы, но моя красная кнопка закончилась – может, так? Вместо «закончилась» лучше было сказать «сломалась» – сказать, или, по крайней мере, – подумать.

Я ведь, наверное, много раз нажимал эту красную кнопку, чтобы сойти с мертвой точки, но результат нулевой, как мы видим.

Может, можно что-то поправить в механизме, а?

Бу-планетянин вроде бы показывал нам устройство с четырьмя кнопками, и я теперь, кажется, понял, зачем могут быть эти кнопки. Я вижу такой пульт и четыре красные кнопки: одна кнопка желтая, другая – синяя, как на светофоре, и еще две красных.

И каждая кнопка давала бы свой откат времени – одна для движения тела (не отменяя ничего кроме), другая – для разговора, третья – для мысли. Ведь мы договорились, что для каждого процесса у нас как бы свое время (вместо «время» лучше сказать «порядок строя»).

Кстати, где он, этот зеленый человечек? Давно я его не видел.

Для отмены мысли – синяя кнопка, потому что правильная мысль лежит в начале всего. Я правильно мыслю?

51

«Кстати, где этот зеленый человечек? – думал Нестор. – Давно я его не видел».

Он стал вспоминать и вспомнил то, что хотел вспомнить.

Что хотел вспомнить, то и вспомнил.

Вспомнил, как зеленый показывал ему то самое устройство с пятью кнопками. Казалось, это было давно, а на самом деле недавно, условно говоря – почти что вчера.

А перед этим он несколько, условно говоря, дней (возможно – часов) шел вместе со всеми путем поперек за белым кроликом. Это Нестор тоже хорошо вспомнил.

Бу-планетянин был одет вполне как человек – в джинсы и куртку с карманами, и был уже не такой маленький и не такой зеленый, как в начале знакомства. От раза к разу он все более становился похож на человека, и в перспективе мог сделаться кем-нибудь вроде Ивана или Бориса. Мешало, что он не собирался отказываться от своего Бу-языка.

А с таким языком трудно представить человека в нормальном рассудке.

Такой язык не доведет ни до Киева, ни до какого другого места.

Так и случилось.

В одном переходе пол был выложен плиткой из полосатого камня. Полоски были темные и светлые, разной толщины. В этом таился соблазн. Если широкую полоску считать буквой Бу, а узкую – буквой Дю, рисунок на каменных плитах превращался в книгу, которую маленький зеленый человечек (который к этому времени уже не был ни маленьким ни зеленым) принялся с интересом читать.

А спутникам своим сказал «До свиданья».

На планете Бу живут самые разные инопланетяне: маленькие зеленые человечки, и синие двухметроворостые, и желтые с круглыми головами, и красные как вареные раки. Язык Бу для них всех как родной. Им нет большего удовольствия, чем прочитать книгу, одну из тех, которые сами собой возникают в природе, надо только найти ключ для прочтения.

52

Нестор оставил в покое человека в шляпе и пошел.

Пошел, а потом вернулся.

Иногда Нестор оставлял человека в шляпе в покое и отходил, а потом возвращался.

Нестор отходил по прямой, возвращался кругами.

Уходил, как бы с целью, а возвращался, не зная зачем.

Он проходил через толпу стоящих фигур, некоторые из которых были как бы из воска, третьи – из марципана, а другие смотрелись иначе. Белый шоколад был сладок на вид, а на ощупь, с закрытыми глазами, – горек. Среди них были знакомые, были незнакомые, а некоторые были ни то ни се. Старухи с розовыми лицами и милиционеры в черном. Маньяки, переходящие лицом в педофилов. С клюковатостью в правой руке, согбенные в коленях и локтях, тем более – в пояснице. А тех, что с желтыми лицами, было больше. Не один, не два, а как минимум три. Минимум, максимум – какая разница. Воск, марципан – не одно ли и то же. Маньяк Бенджамин, он же Борис Михайлович (по четвергам – Бони М). С поднятыми палками зонтиков и зонтиками палок. Один стоял тупо, другой стоял бледно, третий – по-деловому. Правая рука спереди, левая – сзади, в передней руке дубинка, в задней – пистолет-револьвер, на голове фуражка. Но ничего, хоть немного похожего на шварную мибру.