— Как здоровье, пани Асман, — говорил он. Не спрашивал, а именно говорил, на самом деле его отнюдь не интересовало ее здоровье, и она отвечала кратко, но с достоинством:

— Спасибо, пан барон.

После таких приветствий не могло быть, конечно, и речи о деньгах.

Барон подходил к полке с винами, хвалил их марки, удивлялся, что бабушка так хорошо в них разбирается, и в конце концов приказывал отослать к себе несколько бутылок.

Бабушка, затаив дыхание, спрашивала:

— Пан барон заплатит наличными или записать на счет?

— На счет, на счет, пани Асман, — отвечал барон рассеянно.

И снова подавал бабушке руку и легким шагом выходил из лавки. Люди в городке говорили, что, когда он однажды преклонил в костеле колена, подошвы его ботинок оказались стоптанными до дыр. «Но автомобиль имеет», — ворчала бабушка. А женился он, говорят, на крупном имении где-то под Ярославлем, может, у жены голова помудрее, и сидят они в этом имении пока без извечного страха перед судебным исполнителем и кредиторами, перед которыми дрожит большинство обедневшей аристократии, разорившейся из-за мотовства, чрезмерной доверчивости к управляющим и своей бесхозяйственности. Способствовала тому еще и война, поскольку установленные после нее новые границы оставили часть имений за Збручем. Человек беднеет быстрее, чем богатеет, вот и барон стал тем, кем стал, — должником Сары Асман из-за каких-то несчастных трехсот злотых, которых не в состоянии ей отдать.

— Разве это гешефт, — шептала бабушка по вечерам, проверяя счета. — Разве это гешефт, если мои деньги не у меня, а у чужих людей? Пусть бы уж они были на каком-нибудь проценте, но они ни на каком не на проценте, они совсем теряют цену, если их не пускать в оборот. — Еремчик! — говорила вдруг бабушка громко. — Запомни себе как следует, Еремчик, что говорит тебе твоя бабушка! Никогда никому не давай в кредит! Кредит — это смерть деньгам и лавке. Даже если перед тобой упадут на колени, будут бить себя в грудь и клясться, что завтра отдадут, — будь как скала, Еремчик, будь…

Тут бабушка спохватывалась и на полуслове умолкала, ибо вспоминала, что он не должен стоять за прилавком в магазине, а в Америке или еще где-нибудь должен выходить во фраке на большую сцену, садиться за рояль и играть, играть как Падеревский…[8]

— И на кого же я эту лавку оставлю? — начинала тогда она причитать, а он сидел тихо и даже тихонечко всхлипывал в счастливой надежде, что, может, все-таки останется в этой лавке и ему не придется по нескольку часов в день барабанить на фортепьяно.

Но длилось все это недолго, бабушка приходила в себя, и ее охватывала обычная, подогреваемая превратностями судьбы энергия, и тогда снова слышался ее окрик: «Еремчик! Ты почему не играешь, Еремчик! Или ты хочешь свою бабулю свести в могилу?»

Он принимался играть, с трудом и коряво, умышленно ошибался, начинал сначала, и все для того только, чтобы бабушка поняла наконец, что он годится для лавки, и только для лавки, а не для фортепьяно. Но не в обычаях Сары Асман было менять однажды принятое решение, а житейской решимости в ней было столько, что хватало даже на разговор с паном бароном.

Он явился, как обычно, выскочив из автомобиля — в каскетке, твидовом пиджаке, брюках гольф и клетчатых гетрах, — подал бабушке руку и проговорил:

— Как здоровье, пани Асман…

Но бабушка вместо обычного: «Спасибо, пан барон», кашлянула, опустила глаза и начала совсем тихо, но очень веско:

— А какое, вы думаете, может быть у меня, пан барон, здоровье, если время такое тяжкое, что всяк десять раз ощупает в кармане злотый, прежде чем решится его истратить?

— Да, конечно… — пробормотал барон, — с деньгами теперь очень трудно.

— Святые ваши слова, пан барон, с деньгами очень трудно. А пусть теперь пан барон себе представит, что есть такие, у кого ни единого злотого не водится, а и водится, так он не хочет его истратить, а я плачу наличными за свой товар, и когда люди выносят его из моей лавки  з а д а р м а, то что я с этого имею? А имею я с этого одни убытки, пан барон. И сплошной разор и стыд на старости лет…

— Ситуация действительно сложная. — Барон по-прежнему не принимал все это на свой счет и, повернув голову в сторону полок с винами, окинул их внимательным взглядом.

— И вы называете это ситуацией, — чуть повысила голос бабушка, — никакая это не ситуация, а катастрофа. Катастрофа! Я всюду должна дать живой злотый, а мне люди платят одним «спасибо». А что человек может иметь с этого «спасибо», пан барон и сам хорошо знает. Мой внучек — Еремчик, поздоровайся с паном бароном, — мой внучек ходит к пани учительнице Гавлюк. Она дает ему уроки игры на фортепьяно…

— На чем? — спросил барон.

— На фортепьяно, — с гордостью повторила бабушка. — Но или вы думаете, что она, пани учительница Гавлюк, хотя бы одну нотку покажет Еремчику за «спасибо»? Два злотых он должен принести и положить ей на фортепьяно. Два злотых за один час.

— А зачем ему эти уроки? — с легкой иронией спросил пан барон.

— Как это зачем? — Бабушке не раз доводилось слышать этот вопрос, и всякий раз он доводил ее до исступления. — А пан барон слышал о певице из Старого Сонча? По имени Ада Сари.

— Конечно, слышал. Это известная певица. Я не знал только, что она родом из Сонча.

— Вот видите! А когда ейный папочка учил ее у профессоров и в Италию возил, все тоже спрашивали — зачем ей эта учеба?

— Но из Еремчика не получится вторая Ада Сари, — снизошел до шутки пан барон.

— Нет, — ответила бабушка с достоинством. — Из Еремчика получится второй Падеревский.

— Ах, пани Асман… — начал барон как-то так, словно ему было жаль бабушку.

Но бабушка не дала ему договорить.

— Падеревский! — повторила она твердо. И тут же быстро добавила, на этот раз без всяких уже околичностей: — Теперь пан барон понимает, что мне нужны мои деньги. Я очень уважаю пана барона, и мой отец очень уважал отца пана барона и дедушку пана барона…

— Оставим это, пани Асман, — прервал ее барон. — Сколько я вам должен?

— Триста тридцать злотых, — без запинки, по памяти ответила бабушка с надеждой в голосе. — Было триста, но в последний раз пан барон велел отослать ему вина…

— Хорошо. Триста тридцать. Я немедленно их вам верну. Немедленно верну, как только продам особняк.

— Что… что пан барон… сделает? — спросила бабушка шепотом.

— Продам особняк.

— Особняк?.. Пан барон?

— А что мне остается делать, если вы не можете подождать эти триста тридцать злотых? Я вынужден продать особняк.

В лавке воцарилась тишина. Самуильчик Блюменблау, взятый бабушкой в лавку для мелких поручений, может, в надежде, что когда-нибудь со временем он сможет стать ее помощником, опустился за прилавком на пол и сопел забитым соплями носом.

— Из-за меня пан барон продаст дворец? — спросила в самое сердце пораженная бабушка.

— Ну, если вы не можете ждать…

— Кто сказал, что я не могу ждать? Или я сказала, что я не могу ждать? Или пан барон слышал от меня такое слово?

— Но весь этот разговор… простите меня — я не привык к таким разговорам. Продам особняк и все вам верну. У меня уже есть даже покупатель.

— У пана барона есть покупатель?.. — повторила бабушка испуганным голосом.

— Да. Еврей-фабрикант из Лодзи. Хочет купить и заплатить сразу наличными.

Бабушка выскочила из-за прилавка и схватила барона за руку.

— Вы этого не сделаете, пан барон!

— Я же сказал вам, пани, что вынужден.

— Такой дворец! Такой дворец! — Бабушка схватилась за голову и принялась раскачивать ею, причитая: — В таком дворце не может жить какой-то пархатый из Лодзи. Там всегда жили ясновельможные паны. А все остальные прочие могли только смотреть сквозь ограду, как по газонам гуляют павлины…

— Какие там павлины! — с горечью буркнул барон. — Остался единственный облезлый павлин, да и того, наверное, Палашка скоро сварит себе на обед, если не найдет поесть ничего другого. Уже год, как я ей не плачу. А вы, пани, видели парк со стороны Днестра? Там уже нет газонов, так красиво смотревшихся с румынской стороны. Теперь там растет морковь, петрушка, капуста и горох. Вы слышите, пани? Капуста и горох! Палашка посадила, и я ничуть ей не удивляюсь. Все же какое-то подспорье.