— Давай сначала присмотримся, — шепнула Доминика, которую мисс Гибсон посадила рядом с Лукашем за общим длинным столом. Блюда действительно выглядели заманчиво. — Боже! Я голодна как волк!

— А что говорила бабушка? — буркнул Лукаш.

— Бабушка? Моя?

— Твоя, твоя. Ты же сама мне рассказывала. Бабушка говорила, что девушке не пристало проявлять чувство голода.

— Надеюсь, эти американки не разделяют взглядов польских бабушек. — И теперь только Доминика окинула взглядом сидящих за столом. Лицо ее сразу напряглось: напротив нее мисс Гибсон посадила Асмана, оставив с правой стороны возле него место для себя. Слева сидела Сильвия Брук, та самая, что сказала ей в автобусе: счастливая юная пара в любом обществе — это как аромат прекрасных цветов; рядом с Сильвией — ее приятельница Лаурен и пожилая супружеская чета, как видно особо польщенная обществом Асмана. Супруг, наклоняясь то вперед, то назад, чтобы дамы не мешали его разговору с Асманом, приглашал дирижера посетить его конезавод.

— Всего тридцать километров от Сан-Диего. Найти легко, во всем штате знают конезавод Скотта Лестера. Впрочем, я могу приехать за вами на аэродром.

— Я так редко бываю свободен, — отбивался Асман.

— Но когда-то же вам надо отдохнуть. Лично я лучше всего отдыхаю в седле. Три года назад я привез из Польши великолепного жеребца.

— Из Польши? — удивился Асман. — И стоит из такой дали везти лошадей?

— Очень даже стоит. У поляков прекрасное коневодство. Я заплатил за жеребца двадцать пять тысяч долларов, зато у меня есть теперь от него потомство и на всех скачках…

— Скотт, дорогой, — прервала мужа миссис Лестер, явно обеспокоенная болтливостью супруга, — мистера Асмана, думаю, мало интересуют лошади.

— Как? Вы никогда не ездили верхом? — с заметным разочарованием спросил мистер Лестер.

Асман улыбнулся.

— Отчего же. Но очень давно. Еще во время войны, в кадетском корпусе.

— Где именно? — заинтересовался Лестер.

Асман смотрел на Доминику и Лукаша, продолжая улыбаться:

— Знаете, совсем недалеко отсюда. В Африке.

— В Африке? — удивился конезаводчик.

— В Африке, — подтвердил Асман.

Мисс Гибсон, с самого начала с нетерпением слушавшая этот разговор, решила наконец его прервать и подняла бокал с вином.

— За здоровье нашего дорогого гостя!

Асман тоже поднял свой бокал.

— За ваше здоровье, господа!

Вино было превосходным и уж никак не напоминало той кислятины, которую Доминике доводилось пить в Болгарии, где к обеду и ужину подавали по бутылке на двоих, и все в группе уверяли, что, только запивая этим вином жирные болгарские блюда, можно уберечься от расстройства желудка.

— Пусть опьянею, — сказала Доминика Лукашу, — а вина не оставлю ни капли. — И вдруг сменила тему: — Слушай, а что он мог делать в Африке?

— Кто?

— Ну, Асман. Ты же слышал? Что он мог делать в Африке во время войны?

— Американцы и англичане воевали там с немцами.

— Но он сказал, что был в кадетском корпусе. Что это за корпус?

«Рассказал бы я тебе об этом, моя девочка, — подумал Асман, — будь у меня время. Рассказал бы тебе о таких же, как ты… нет, даже помоложе тебя польских девчонках из женского корпуса юных добровольцев; их, помнится, привезли тогда в польский военный лагерь в Кустине откуда-то из Ирака. Постой, постой, где же это было? В Израиле? Да, но тогда это была Палестина, и там находилось в то время командование польских кадетских училищ. Сколько же времени об этом не вспоминалось? Почему не вспоминалось?» Почему только при виде этих двух поляков, сидящих напротив, перед его мысленным взором возникли шеренги польских мальчишек и девчонок в мундирах, зазвучали их голоса, зазвучали сейчас, здесь, за столом, пробившись сквозь долгие годы забвения. Бесконечные разговоры после занятий, за полночь длившиеся репетиции спектаклей, на которых он неутомимо всем аккомпанировал. «Как на зорьке» — кто это пел? Ведь они тогда вместе, кадеты и девушки-добровольцы, поставили даже оперу «Галька». Кто пел арию Гальки? Неся Перелко. Помнится, она очень огорчалась, что у нее нет кос. Она была коротко подстрижена, как и эта юная полька, что сидит напротив меня, правда тогда это не было связано с модой. До войны в Польше так стригли детей в сиротских приютах, а потом — одетых в мундиры девчонок, чьи тонкие шеи трогательно торчали из чересчур широких солдатских воротников, напоминая ощипанные шеи перепуганных птиц. Неся Перелко пережила ту войну. Ей посчастливилось. Так же как и ему. Он получил от нее письмо во время гастролей в Лондоне. Она писала: «Ты помнишь, как целовал меня однажды вечером, когда мы возвращались после репетиции в лагерь из клуба?» Нет, он не помнил. Сколько было этих девчонок, и все они охотно целовались. Нет, он не помнил. Но сейчас чуть ли не въявь ощутил обаяние того вечера, услышал сыпучий, сухой шелест пальмовых листьев над головой, увидел немного испуганные глаза Неси под светлыми ресницами…

Испанцы-кельнеры, все очень молодые, серьезные и сосредоточенные, словно свершая какое-то таинство, уже разносили в больших чашках бульон.

— Вы правда не можете остаться с нами после обеда? — спросила мисс Гибсон.

— Очень жаль, но у меня заказан номер в Кордове, я там ночую, а рано утром выезжаю в Торремолинос. Хочу немного отдохнуть перед турне.

— Это, конечно, важно, — согласилась Сибилл разочарованно.

После обеда Асман встал и, обращаясь ко всем сидящим за столом, чуть торжественно сказал:

— Благодарю вас за сегодняшний день. И приглашаю всех на свой концерт в Лос-Анджелесе в декабре, в канун Рождества. Будет исполняться Вторая симфония Малера.

— Обязательно приедем, — прошептала Сильвия Брук.

Вся группа высыпала на паркинг перед рестораном. Асман кланялся направо и налево, словно сходил со сцены, и направился прямо к машине, но на полдороге остановился и подошел к Доминике. Та обмерла.

— Я хочу поблагодарить вас за килимы.

— Ну что вы, это вам спасибо! Я так рада, что они будут у вас.

— Я повешу их в своей комнате.

— Если бы я знала, что их купите вы, я постаралась бы сделать еще красивее.

— Нет-нет, — возразил он горячо, — ваши как раз такие, какие мне хотелось иметь.

— Очень рада, — ответила Доминика. Ничего другого не приходило ей в голову, все смотрели на нее; удостоенная его внимания, она едва дышала.

— Я буду теперь следить за выставками, на которых могут появиться ваши работы.

— Боюсь, выставляться я смогу еще не скоро, — ответила Доминика в замешательстве. — Во всяком случае, до окончания учебы мне это наверняка не удастся. Даже у себя дома. — Она покраснела и оттого смутилась еще больше.

— Будем надеяться на лучшее. — Асман взял ее руку, как-то судорожно сжатую в кулачок, и быстро поцеловал. — В Польше ведь женщинам целуют ручки, не так ли?

— Теперь почти уж нет, — едва смогла она прошептать.

— Ну, тогда воскресим прежний обычай. — Он еще раз поцеловал ее сжатый кулачок и ушел.

VI

В машине Асман вздохнул с облегчением. Ночью ему хотелось общества, а теперь оно показалось обременительным, нарушающим тот внутренний душевный покой, который он обычно обретал в Испании и ради которого, собственно, сюда приезжал. Что же нарушило этот вожделенный покой? Неужели встреча с юной парой поляков, озабоченно обсуждавших в этом прекраснейшем из городов мира какую-то демонстрацию, остановленную на перекрестке улиц где-то в Варшаве? Или, быть может, для этих поляков прекраснейшим из городов мира и была эта самая Варшава?

Сам он в Варшаве никогда не был. Отец погиб довольно рано и не успел его с ней познакомить, бабушка дальше Тарнополя никуда не выезжала, а со школьной экскурсией ему лишь однажды удалось побывать только в Кракове и Закопане. Впрочем, в течение первых пятнадцати лет своей жизни, прошедших  д о  в е л и к о г о  с т р а н с т в и я, он и не стремился выезжать из Залещиков. Этот город представлялся ему средоточием всего самого прекрасного, всех мыслимых радостей и надежд, и потому просто-напросто не существовало повода, ради которого оттуда стоило бы уезжать. Так считала и говорила бабушка, а он всегда и во всем был с ней согласен.