— ...Чтобы завладеть твоими владениями, чтобы думать только о своих удовольствиях? Всю жизнь я провел на поле битвы, под открытым небом, питаясь сухим хлебом и водой. Редко удается мне заночевать га своей постели. Наверно, так и настигнет меня когда-нибудь смерть в открытом поле. Я знаю, что царь — слуга народа и страны; если бы я не знал этого, разве не мог бы я проводить жизнь в удовольствиях и наслаждениях, утопать в богатстве и роскоши? А ты говоришь, что я дракон, который пожирает страну! Нет, сестра, несправедливы твои упреки! Встань, я не хочу, чтобы ты стояла передо мной на коленях.

Он обнял Анну, помог ей встать и посадил в кресло. Анна, закрыв лицо платком, беззвучно рыдала.

— Мы стоим на такой высоте, что нас все видят, мы же сами никого не замечаем, — продолжал Ираклий. — Ошибки наши представляются миру увеличенными во сто крат. И потому мы должны отказываться от многого, что не возбраняется другим. Мы не имеем права есть до пресыщения и пить до опьянения. Мы — люди, принесшие себя в жертву родине. Будем молиться. Молитва ободрит наши души и поможет нам перенести все наши тяготы и печали.

— Ты прав, — сказала Анна, утирая слезы, — Самое лучшее для меня — уйти от мира. Я постригусь в Мгвимский монастырь, если ты позволишь.

— Как хочешь. Я не буду неволить тебя. Подумай, тщательно взвесь и решай сама. Этой зимой я тебя никуда не отпущу, а весной... как пожелаешь.

— Но одну мою просьбу ты должен исполнить!

— Какую? — Ираклий взглянул Анне в глаза и понял её без слов. — Хорошо, обещаю, что он останется жив.

Вернувшись к себе, Анна подошла к зеркалу и долго смотрела на свое отражение. Вместо прекрасной, полной очарования женщины, которая глядела на неё из зеркала, она представила себе печальную монахиню с увядшим лицом, облеченную в черные одежды. В глазах у неё потемнело, все завертелось перед её взором...

Когда Анна открыла глаза, она лежала в своей постели. Над нею, вся в слезах, стояла служанка, которая старалась привести её в чувство.

— Ах, милая госпожа!.. Слава богу! Я едва сумела привести вас в чувство.

— Что случилось?

— Вы упали в обморок, госпожа. Когда я вошла в комнату, вы лежали на полу без чувств.

— Я лежала на полу?

— Горе мне! Я чуть не сошла с ума!

— Ничего, ничего. Это, наверное, от бессонницы. Поди принеси мне чаю. Который час?

— Скоро двенадцать. Сейчас я подам вам чаю! — Служанка исчезла, но почти тотчас же вернулась и подала госпоже небольшую записку.

Анна развернула листок.

— От кого? Кто принес?

— Мне передал слуга и сказал, что принес какой-то мальчишка.

Письмо было написано неразборчивым почерком. Анна с трудом прочла его.

«Ваша светлость!

Жизнь моя обратилась в ад, я терплю невыносимые муки; за что вы разгневались на меня? Если я обречен на гибель, подобно беззащитному животному, брошенному вами на растерзание львам, молю вас, солнце, блистающее в высоте, прекратите мои муки и пришлите мне скорей яд, чтобы я мог, не медля ни минуты, расстаться с этим миром. Пусть рука, которая ввергла меня в пучину мрака, сама протянет мне чашу с напитком, извлеченным из жала змеи. Я приму ее, как последний поцелуй...» — письмо прерывалось на этих словах.

Анна перекрестилась и еле слышно прошептала:

— Разве может быть на свете яд горше этого письма?

По городу рыскали сыщики католикоса и рылись в книгах, хранившихся у горожан. Обнаружив тетрадку стихов или книгу светского содержания, они тотчас уносили их в церковный совет. Горожане возмущались, отказывались сдавать книги. Обыск производился лишь в домах грузин. Ему не подвергались ни армяне, ни татары, ни евреи. Поэтому некоторые горожане, не боявшиеся патриаршего проклятия, отдавали свои книги на сохранение иноверцам.

— Что это такое? Светопреставление, что ли, наступило? — с удивлением спрашивали длиннобородые мастера и ремесленники.

— Книжника Иасэ схватили и заключили в патриаршую тюрьму.

— Все его книги бросили в Куру.

— Да ведь и Бесики-то, оказывается, схвачен за то, что писал любовные стихи.

— Так ведь он же не монах, чтобы писать молитвы! Что они выдумали! Разве не сказано у самого Руставели:

— Нашел, на кого ссылаться! Руставели! Разве не видишь, как с ним самим расправляются? Все его книги бросают в Куру.

— Пока я жив, своей не отдам!

— Попробуй! С тобой так расправятся, что и своих не узнаешь! Нет, брат, от приказа католикоса никуда не уйдешь. Нарушишь — тебя не будут пускать в церковь.

— И пусть не пускают. Я и сам теперь в церковь ни за что не пойду. Не хочу ни Сионского собора, ни Анчисхати! Буду молиться с армянами или с католиками, а то пойду в мечеть. Чего им от меня нужно?

— Не кощунствуй!

— Так не годится, люди! Что вы как воды в рот набрали? Сопротивляйтесь! — крикнул знаменитый кулачный боец, ткач Дарчия. — Давайте пойдем к царю, пусть он скажет нам только одно слово. Слава богу, мы, кажется, не под турками и не под персами, а есть у нас наш грузинский государь!

Когда-то Дарчия таким же точно образом собрал горожан и повел их на дворцовую площадь. Тогда дело касалось нового положения о налогах — и достаточно было кликнуть клич, как весь город поднялся на ноги. Дарчия думал, что и сейчас будет то же самое, но ошибся. Все были согласны, что творится большая несправедливость, но никто не трогался с места. Собралось лишь несколько человек, да и те скоро разошлись по домам: хлопот, дескать, не оберешься. Дарчия с горечью покачал головой и пошел в кабачок Баграта, чтобы залить досаду вином.

Сыщики католикоса продолжали рыскать по городу в поисках книг. Некоторые из них настолько обнаглели, что пытались даже проникнуть в дома знатных людей, но хозяева вытолкали их палками за дверь.

Вскоре во дворе Сионского храма возвышалась целая гора книг. Помимо первопечатных грузинских книг, среди которых было восемьсот экземпляров поэмы Руставели, там можно было найти во множестве старинные грузинские, арабские и персидские рукописи, а также французские, итальянские и русские книги.

Католикос приказал сжечь всю эту гору книг. Слуги бросились выполнять приказ Антония, но это оказалось не так легко: книги не загорались, нужно было раздирать их на листы, что требовало долгого времени. Тогда католикос, чтобы облегчить работу слугам, приказал бросать книги в Куру. Послушники хотели отодрать от книг некоторые дорогие, украшенные золотом переплеты, но Антоний и этого не разрешил.

— Переплеты проклятых книг тоже прокляты! Пусть никто не смеет их сохранять! — распорядился католикос.

Придворный священник Лука вместе с другими прислужниками складывал книги в хурджины. Послушники уносили их и сбрасывали с моста в реку. Прежде чем положить книгу в хурджин, Лука внимательно просматривал ее, бормоча про себя:

— Книга латинская, а может быть, русская или французская. Одному богу ведомо, какие мерзости она проповедует или какие прелюбодейства описывает. Да будет сия книга ввергнута в геенну огненную.

Книга, писанная на языке нечестивых, персов, или арабов, или турок, которую я, невежда, опять-таки не могу прочесть, да будет предана огню или же брошена в Куру.

Книга, называемая Шах-Паме, описывающая дела персов, да будет брошена в Куру.

«Витязь в тигровой шкуре», напечатанный в типографии царя Вахтанга. Да будет книга сия ввергнута в ад, — он торопливо перекрестился и добавил: — И я вместе с нею, и я, грешный, вместе с нею... ещё «Витязь в тигровой шкуре» — одна, две, три, четыре книги. Книга арабская... нет... постой...

Лука, которому трудно было читать без очков, отодвинул подальше от глаз маленькую, красивой вязью написанную книгу, чтобы разобрать её мелкие буквы. На первый взгляд это была арабская рукопись, так как каждая её страница была покрыта золотом и окаймлена прихотливым витым орнаментом.