Манучар злобно стегнул своего коня, и тот, стремительно рванувшись вперед, чуть не выкинул из седла своего седока. Смешно подскакивая, Манучар был похож на взбалтываемый бурдюк. Слышалось какое-то уханье и бульканье, и Манучар, стараясь всеми силами удержаться в седле, переваливался то влево, то вправо. Во время тряски он больно прикусил себе язык, со злости опять стегнул своего коня и скоро догнал Бесики.

— Ты где пропадал? — спросил Бесики. — Мы думали, не случилось ли чего с тобой.

Манучар не ответил. Язык у него болел, как будто ошпаренный кипятком.

Миновав Сагурамо, отряд напал на след грабителей и, безостановочно двигаясь вперед вплоть до полуночи, сделал остановку на один час, чтобы дать отдохнуть лошадям и немного их подкормить.

Манучар едва слез с седла. Разминая ноги, он попросил Бесики подкормить его лошадь, а сам растянулся на траве. С наслаждением вытягивая отекшие ноги, он уже собирался заснуть, как раздалась команда двинуться в путь. Манучару пришлось снова садиться в седло, хотя он чувствовал себя совсем разбитым.

— Убить бы такую лошадь, — проговорил он, — замучила она меня. Ах, какая у тебя лошадь.

— Давай я сяду на твою, а ты на мою, — предложил Бесики.

— Ох, сделай милость, — обрадовался Манучар.

Как только Бесики сел на лошадь Манучара и стегнул ее, тотчас же почувствовал, что это был прекрасный иноходец, езда на котором нисколько не утомляет человека. Лошадь, почуяв умелого ездока, пошла таким прекрасным и равномерным аллюром, что привела в восторг Бесики, который решил не расставаться с нею хоть до утра. А когда Дугаба, увидя, какой шаг у его лошади, приказал ему ехать впереди, возглавляя разведчиков. Бесики с радостью согласился.

Светало, когда разведчики, подъезжая к перевалу, заметили на фоне светлеющего неба нескольких лезгин, которые стояли на коленях и, воздев руки к небу, смотрели на восток. Они молились. Это были дозорные, которые должны были оберегать дорогу с тыла, но сейчас они смотрели в противоположную сторону, надеясь, что аллах не навлечет на них неприятеля во время молитвы.

Спешившись, Бесики со своими спутниками начал ползком подкрадываться к дозорным. Сердце у него сильно стучало, и он еле переводил дух. Бесшумно подкравшись, разведчики, обнажив кинжалы, несколькими прыжками очутились около молящихся лезгин, которые хотя и слышали приближение врага, но даже не пошевельнулись. Только один из них, молодой лезгин со свирепым лицом, оглянувшись, посмотрел презрительно на грузин-разведчиков и снова повернулся лицом к востоку, продолжая молитву. Это смутило Бесики и его спутников. Подойдя к лезгинам и быстро обезоружив их, застывших в молитвенном экстазе, разведчики окружили пленных и дали им возможность закончить молитву. Вскоре послышался топот скачущих лошадей, и из лесной чащи вынырнули всадники во главе с Дугабой. В этот момент лезгин со свирепым лицом пронзительно свистнул. Это был сигнал своим. Разведчик, державший лезгина за шиворот, повернул его лицом к себе и всадил ему кинжал по самую рукоятку.

Отряд Дугабы не успел ещё полным своим составом перевалить через гребень горы, как уже завязалась схватка: из ущелья послышались выстрелы, крики, гиканье всадников и лязг оружия. Манучар, и сейчас оказавшийся в хвосте отряда, увидя Бесики, придержал свою лошадь.

— Что это? Что вы тут делаете?

— Иди сюда, помоги стеречь пленных, — сказал Бесики, — там и без тебя управятся.

— А это кто убитый? Наш? Нет, не наш, — ответил сам себе Манучар, слезая с лошади и еле переступая с ноги на ногу. — Ты мне мою лошадь верни, а это не лошадь, а корова. Где моя лошадь?

— Вот там твоя лошадь, вместе с другими, — указал Бесики в ту сторону, где разведчики оставили лошадей. — Постереги вместо меня, а я поскачу вниз.

Сказав это, Бесики вскочил на коня, на котором приехал Манучар, и поскакал в ту сторону, откуда слышались крики. Манучар же подошел к пленным, которых стерегли несколько разведчиков, и, как царский чиновник и секретарь, начал допрашивать лезгин.

Бесики тем временем доскакал до полянки, где увидел кучу людей, женщин и детей, которые радостно галдели и суетились. Там и сям виднелись разбросанные тюки, медные котлы и награбленное добро, которое везли с собой грабители. В одном месте у края поляны группа всадников, окружив плененных лезгин, что-то кричала им, размахивая над их головами саблями. То со стороны гребня, то со стороны речки появлялись отдельные всадники, которые гнали перед собой или вели на привязи захваченных в плен грабителей. Там и сям валялись убитые. Чья-то подбитая лошадь, околевая, дрыгала ногами, как бы силясь встать.

Бесики поскакал к группе своих соотечественников, высвобожденных из неволи и ликовавших от радости.

Все они наперебой кричали ему что-то, но в этом неистовом гвалте ничего нельзя было понять. Женщины хватали его за одежду и целовали ему руки. Они были так ободраны, что платье висело на них лохмотьями. У одной девушки настолько было ободрано верхнее платье, что она никак не могла прикрыть обнаженную грудь и, прикрывая её скрещенными руками, напоминала фреску истерзанной великомученицы, которую можно видеть на стенах грузинских церквей. Когда Бесики скинул чоху и снял свой шелковый архалух и протянул ей, чтобы она надела его, девушка упала на колени и стала целовать ему ноги. Смущенный Бесики набросил на неё свой архалух и, еле освободив ноги из её цепких рук, отъехал в сторону.

Вскоре собрался весь отряд. Оказалось, что из грабителей только трем удалось уйти, остальные или были взяты в плен, или перебиты.

Это была первая победа в деле охраны государства после введения воинской повинности. Не только Бесики, но и все участники похода были охвачены такой безудержной радостью, что начали обнимать друг друга и целовать, поздравляя с победой. Они вернулись в лагерь, распевая боевые песни, ведя освобожденных сельчан, подгоняя взятых в плен лезгин. Пленные шли, еле волоча грязные и босые ноги, понурив свои бритые непокрытые головы и заложив за спину связанные руки. Их подгоняли освобожденные из плена парни, которые сидели на конях своих похитителей и браво гарцевали вдоль дороги.

Когда отряд возвратился в лагерь, Дугаба поскакал вперед, чтобы первым сообщить о победе Ираклию, но его не оказалось на месте. Он уехал с другим отрядом в Джавахетию против новой шайки лезгин, разорившей деревни близ Дзегви. Остававшиеся в лагере несколько сот человек встретили прибывших с ликованием.

После небольшого отдыха все расселись на поляне, вытащив из хурджинов хлебные лепешки, сыр, куски холодного вареного мяса, а некоторые и бурдючки с вином. Радостное настроение располагало всех к веселью, и вскоре скромная трапеза превратилась в пир. Там и сям слышались здравицы в честь удальцов, разивших врага, и за спасенных из неволи людей.

Заиграла зурна, и молодые воины, вскочив на ноги, пустились в пляс. Заложив полы своих чох за пояс и расправив плечи, они, похожие на ястребов, то плавно носились в кругу хлопающих в такт друзей, то, слегка подавшись одним плечом, мчались вперед, будто рассекали незримые волны бушующего веселья, или же стремительно вращались, выводя замысловатые письмена на иссохшей от зноя поляне. Были и такие, которые своим неуклюжим танцем, трясущимися животами и медвежьей повадкой вызывали дружный хохот.

До позднего вечера продолжалось это веселье, и только тогда разошлись люди по своим палаткам, когда погасла последняя полоса закатного зарева, а на небе зажглись первые звезды. Но сельчане не собирались спать и, сбившись в кучу около костра, продолжали беседовать между собой.

Проходя мимо них, Бесики и Манучар невольно задержались, прислушиваясь к их разговорам. Их внимание привлекла к себе пожилая женщина, которая сидела на земле и громко говорила окружающим:

— ...Двенадцать детей у меня было, трое погибли в битвах, пятерых похитили лезгины и продали в Турцию, — в её голосе послышались нотки плача, — две из них девочки: одной было десять, когда её увели, другой — одиннадцать. Где они теперь, мои несчастные? А сыновья — один взрослый был, семнадцати лет, а двое совсем маленькие — пяти и шести годков. — Женщина начала бить себя в грудь кулаком, на минуту поникла головой, утерла слезу кончиком платка и продолжала: — Этих двух, думала, не увижу больше, но, боже, как велика твоя справедливость! Сегодня первый раз почувствовала я радость материнского сердца. — И, переменив плачущий тон на повелительный и грозный, она продолжала: — Что это на селе трепали языком — в год месяц служить, мол, не хотим, у нас свои дела? Разве могут быть более великие дела, чем то, что я сегодня видела?..