Едва ребята успокоили Комара, с места поднялась черноглазая девочка в цветастом платье. Она в упор посмотрела на меня и спросила:

- Геннадий Пыжов, скажи, пожалуйста, кто я такая: Таня или Маня?

Странное дело: разве я справочное бюро?Я хотел разъяснить это девочке, но Иван Иванович сказал:

- Что же ты молчишь, Геннадий? Объясни. Это, наверно, одна из твоих героинь?

Я стал вспоминать. Такой героини в повести нет. В тетрадке у меня всего-навсего одна девочка - Люська. Но, может быть, это какая-нибудь самозванка? Узнала, что есть интересная повесть, и хочет записаться в нее, как в балетный кружок?

- Ответишь ты, Геннадий, или нет? Кто я такая: Таня или Маня? - снова, еще настойчивее спросила девочка.

И вдруг я вспомнил. Действительно, где-то в середине тетрадки у меня есть две девочки. Но кто сейчас стоял передо мной, Таня или Маня, вспомнить я не мог.

- Вот видите! - ехидно сказала девочка. - Писатель не знает своих героев. Так он и в своей тетрадке пишет: «Таня или Маня». Но разве я Таня? Я не Таня, а Маня. А Таня - это моя сестра. Вы думаете, мы близнецы и нас нельзя отличить друг от друга? Ничего подобного. Мы совсем разные. У Тани и характер другой, и волосы, и глаза. Нас никто не путает, даже папа, хоть он и очень занятой человек. Если не верите, что мы разные, посмотрите сами. Таня, встань, пусть они посмотрят на тебя.

С места поднялась вторая девочка. В самом деле, на девочках были только платья одинаковые, а все остальное разное: и волосы, и глаза, и даже рост.

- Что же вам от меня надо? - спросил я девочек.

Таня и Маня набрали в рот воздуха и сказали хором,

как на сцене:

- Геннадий Пыжов, ты зазнайка и эгоист. Ты не любишь своих товарищей, насмешливо называешь их Танями и Манями. Мы живем вместе с тобой на Падуне и тоже хотим быть в дневнике яркими и настоящими. Мы хотя и девчонки, но обижать себя не позволим. Заруби это на своем носу!

После Тани и Мани выступала Люська Джурыкина. Она почти не отрывала глаз от бумажки и только раза два или три отвлеклась и прибавила кое-что «от себя», то есть то, чего не было написано на листочке. Представьте себе, Люська уже вызубрила словарь на букву «а» и теперь разговаривала на «б». Не речь, а сплошное ба-бе-бу.

- Геннадия Пыжова я знаю с детских лет, - сказала Люська. - Я знаю, когда он еще был Лучезарным и писал бессодержательные и безнравственные стихи. Ребята правильно критиковали Геннадия, но я скажу беспристрастно: он не такой плохой, как бестактно говорил о нем Аркадий Комар. Повесть Геннадия мне понравилась. Она не безнравственна и не безыдейна. Конечно, она не безупречна. Не нравится мне только бахвальство автора, то есть Пыжова. Геннадий бравирует тем, что он пишет произведения, корчит из себя богдыхана и хочет, чтобы перед ним все благоговели. Если Геннадий думает быть настоящим писателем, он должен не благоденствовать, а бороться с безграмотностью. Геннадий, я говорю бескорыстно: если не будешь учиться на пятерки, из тебя получится не писатель, а болтун, который пишет абракадабру. .

Последнее слово Люська не прочитала, а сказала «от себя». Я думаю, что это слово прорвалось случайно. Люська уцепилась за «абракадабру» потому, что в слове было два заманчивых кругленьких «б».

Кроме героев повести, выступали и обыкновенные читатели-мальчишки и девчонки из шестого, седьмого и даже девятого класса. Читатели тоже не особенно хвалили, придирались к каждому пустяку. Только и слышалось: «Это просто ужас: четыреста семьдесят шесть ошибок!» '; -

Иван Иванович тихо пожал мне руку под столом:

- Ничего, Геннадий, терпи! Это все на пользу…

А когда последний читатель отошел от стола, добавил:

- Подожди меня. Вместе домой пойдем. Мы с тобой еще поговорим.

Но я так и не дождался Ивана Ивановича. Ребята окружили его со всех сторон. В руках замелькали тетрадки, листочки бумаги. Даже Люська и та пыталась протиснуться в круг, от волнения сыпала словами сразу на две буквы:

- Это бестактно! Пропустите меня! Я вам авторитетно говорю!

Я постоял немного, вздохнул и вышел на крыльцо.

Глава двадцать девятая

МНЕ МАЛО «ВСЫПАЛИ». НЕ ОТСТУПАТЬ! МОЯ ЗОЛОТАЯ РАДУГА

Вот и закончилось обсуждение. Что делать дальше? Идти к Падуну, бросить в волны свой дневник и навеки забыть о нем? Я на миг представил эту картину и невольно прижал тетрадку к груди. Нет, ни за что на свете…

Домой идти не хотелось. Я побродил по тихой, безлюдной улице и остановился около больницы. Высокая стеклянная дверь была занавешена марлей, в глубине коридора мелькали смутные тени. «А что, если зайти?» Я постоял, подумал и тихонько открыл дверь.

В коридоре возле тумбочки, покрытой белой клеенкой, сидела няня - тетя Луша. Она обернулась на скрип двери и замахала руками:

- Уходи, уходи, пожалуйста!

- Тетя Луша, я только на одну минуточку.

- Никаких минуточков! Целый день ходите!

- Я сегодня первый раз.

- Сказала - уходи, и всё. Только и знай полы за вами подтирай. Давеча Степка приходил, потом Комар, а потом эта… как ее… ей по-человечески объясняешь, а она оскорбляется: «Я вас абсолютно не понимаю, у вас амбиция». Вам тут что, цирк или больница?

- Тетя Луша, я только одно слово скажу и сразу уйду.

- И не проси! Нельзя!

- Я на минуточку.

- Сколько раз буду повторять: нельзя. Он уже спит…

Из палаты, двери которой выходили в коридор, донесся вдруг голос Аркадия:

- Тетя Луша, я еще не сплю, пустите Генку.

- А ты лежи, нечего тут… Я лучше знаю, кто у меня спит, а кто не спит.

Тетя Луша открыла шкафчик и недовольно сунула мне халат с ржавым пятном возле кармана:

- Иди уж, чего стоишь…

Аркадий лежал на кровати, покрытый до груди теплым верблюжьим одеялом. Нос у него как-то странно вытянулся, щеки запали. От прежнего румянца не осталось и следа. Лишь на губах, крутых и упрямых, теплилась розовинка.

Аркадий подал мне руку, усадил рядом:

- Ну как, братуха, здорово тебя драили?

Я начал рассказывать о занятии литературного кружка. Аркадий слушал, полузакрыв глаза. Он то улыбался, то вдруг прикусывал губу и сводил на переносице черные брови.

- Здорово! - сказал он, когда я закончил.

- Что здорово?

- Здорово тебя песочили.

Помолчал, вспомнил что-то и снова улыбнулся:

- Так ты говоришь, она так и сказала: «корчит из себя богдыхана»?

В другое время я наверняка ушел бы домой, а сейчас я и злился на Аркадия, и в то же время жалел. Может быть, он все это нарочно говорил, мстил, потому что и у самого было несчастье?

- Ну да, - раздраженно сказал я, - так и сказала - богдыхана. Что ты в этом нашел смешного?

- Смешного мало, ты прав.

Он задумался, долго лежал молча, будто меня совершенно не было в палате.

Я старался разгадать мысли Аркадия. Пристально смотрел на его бледное, с синими кругами возле глаз лицо.

Нет, решительно ничего нельзя было понять. Аркадий будто в скорлупу спрятался. Что он думает, чего молчит?

В конце концов я не выдержал и решил рубить сплеча. Нечего нам в кошки-мышки играть.

- А может, мне в Падун дневник выбросить? - спросил я. - Уничтожить, и все дело с концом?

Аркадий приподнялся, оперся рукой о кровать:

- Ты с ума сошел?

- А что делать? Ты ж сам видишь, как получается…

- А то не вижу. Ремнем тебя отстегать надо, вот что.

- Уже отстегали, - сказал я, - хватит с меня и этого.

Аркадий прихватил зубами нижнюю губу, сдавил ее

так, что она побелела, и вдруг сказал:

- Мало всыпали! Если б я был, я б тебе еще добавил!

- А за что добавлять?

В глазах Аркадия сверкнули недобрые огоньки, щеки залил румянец.

- А за то - не распускай слюни, не отступай от своих планов.

- Я не отступаю. Ты на меня зря не наговаривай.

- Ишь ты, «не отступаю»! Лучше б уж молчал! Слова правильно написать не можешь, а ерепенишься. Сколько ошибок насчитали - триста сорок?