- Сейчас полдневать будем, - сказал он, заправляя гимнастерку под ремень.

Он снял с гвоздика мешочек, вынул оттуда полбуханки хлеба и кусок сала. Ножа у Деримедведя не оказалось, и он разрезал хлеб своим острым, как бритва, плотничьим топором.

- Вы не беспокойтесь, - сказал я, когда плотник протянул мне хлеб. - Я сегодня уже завтракал.

- То дома, а то здесь. Бери, если дают. Деримедведь ел хлеб не торопясь, повертывая ломоть то одной, то другой стороной, будто выбирая самое вкусное место.

- Ну что, хорош хлеб? - спросил он.

Хлеб, по-моему, был как хлеб. Только замерз немного и таял на языке, как мороженое.

- Ничего, - сказал я, - есть можно.

- То есть как это - ничего? - удивился Деримедведь и даже жевать перестал. - Это хлеб особенный, необыкновенный. Понял?

- Конечно, необыкновенный, - подтвердила Люська. - Я сразу заметила. У меня аппетит адский.

- Почему же он необыкновенный? - спросил я. - Вы шутите, наверно. (Не мог же я верить просто так, на слово. Когда на вокзале продавали высотный торт, тоже пассажирам говорили, что он необыкновенный.)

- А вот почему необыкновенный, - сказал плотник. - Принес ты из школы двойки и колы, бросил книжки в угол - и скорее к столу. Еще и суп в тарелки не налили, а ты уже к хлебу тянешься. Выбираешь кусок побольше. Это тебе какой хлеб, а? Дармовой это хлеб называется.

Мне стало очень обидно. Почему Деримедведь считает, что мы двоечники?

- У меня, например, двойки почти ни одной нет, -

сказал я, - а Люська и Степка отличники. Не знаю, на кого вы намекаете…

- А ты, парень, не обижайся, - строго сказал Деримедведь. - Это я так, между прочим говорю. Хлеб, по-моему, вы честно ели: заработали.

После обеда, полдника или перекура мы снова хотели помогать Деримедведю. Но он просто-напросто прогнал нас.

- Марш по домам! - сказал он. - Жизнь у вас вся впереди, успеете поработать.

Волей-неволей пришлось уходить. Работали мы хотя и немного, но измотались здорово. Когда я поднялся, почувствовал - ломит спину и ноги стали тяжелые, как бревна, которые мы подкатывали плотнику. Но, несмотря на все это, настроение у меня было отличное. Я шел домой, рассеянно слушал Люськину болтовню и думал про себя:

«Вот он какой особенный хлеб. Мерзлый, твердый, разрубленный топором, а все же не такой, как всегда, - мой необыкновенный, трудовой хлеб!»

Глава двадцать восьмая

«ЧТОБЫ КАЖДОЕ СЛОВО ПЕЛО, СВЕТИЛОСЬ…» КОМАР ПОДСЫПАЕТ ПЕРЦУ В СУП. «ТЕРПИ, ГЕННАДИЙ!»

Много чудесных перемен произошло на нашей стройке. Много я за это время узнал, много увидел. Все-таки очень полезно ездить по земле, ночевать у таежных костров, плыть на легкой ветке- по сибирским рекам. Если у тебя есть творческое зерно, тогда еще лучше: ты не только увидишь и запомнишь все, что встретил на пути, но сможешь написать об этом и для других. Невелика тяжесть - тетрадка и карандаш. Им всегда найдется место в тугой, до отказа набитой походным имуществом котомке.

Кстати, а как же с моей тетрадкой? Может быть, Иван Иванович уже давно швырнул ее в мусорный ящик? Нет, до ящика дело не дошло. Иван Иванович приехал на стройку и в первый же день отправился разыскивать нашу квартиру. Жаль, что меня не было дома. Вечером, когда я пришел с катка, бабушка сказала:

- Только сейчас знакомого твоего проводила. Чаи с ним распивали. - А сама так и сияет. Прибирает посуду со стола и все твердит: - Ну до чего же человек обходительный! Семян веерной пальмы обещал прислать. «Я, говорит, хоть и сибиряк, а пальмы эти просто до ужаса люблю».

- А про меня он что-нибудь говорил?

- А как же, конечно… Очень хороший, самостоятельный человек… «Обязательно, говорит, пришлю»…

- Что пришлю?

- Семена веерной пальмы. Я же тебе уже сказала.

Так я ничего толком и не узнал. Бросил со злости коньки в угол - и за шапку.

- Ты куда? - спросила бабушка.

- К Ивану Ивановичу. Он писатель. Он мне сейчас вот как нужен!

Бабушка загородила дверь и не пускает:

- Ты мне брось чепуху на человека наговаривать - «писатель-расписатель»! Сам ты писатель! Сиди дома, и все.

Я шмыгнул у бабушки под рукой и был таков.

Пока добежал до дома Ивана Ивановича, чуть не сгорел от нетерпения. Остановился в дверях и слова сказать не могу. Из горла какие-то сиплые звуки вылетают.

Иван Иванович смотрит на меня и улыбается:

- Чего это ты так бежал? Алчные звери за тобой гнались?

Я сразу же понял, что Иван Иванович прочитал дневник. Это ж только Люська так на букву «а» говорит.

Я кое-как отдышался и говорю:

- Рассказывайте, Иван Иванович, понравился дневник или нет? Не мучайте.

Иван Иванович вдруг стал серьезным. Вынул тетрадку из стола, задумчиво и, по-моему, даже чуть-чуть нежно посмотрел на нее и сказал:

- Ты, Генка, не торопись и не тяни меня за язык. О таких вещах серьезно надо говорить.

- Так вы только одно слово скажите: хорошо или

плохо?

- Вот же чудак человек! Пятерки я тебе за дневник не поставлю, ты это так и знай, а поговорить придется обстоятельно.

Мне стало очень обидно, что Иван Иванович виляет и не хочет говорить прямо.

- Когда же вы со мной поговорите? - спросил я. - Со мной еще никто не говорил обстоятельно. Мне только писали из редакций: «Уважаемый товарищ Лучезарный. К сожалению…»

Иван Иванович положил мне на плечо руку и очень тихо, как говорят о самом дорогом, сказал:

- Не торопись, Генка, не надо. Дай почитать свой дневник ребятам. А когда все прочитают, мы обсудим дневник на литературном кружке. Пусть твои друзья выскажутся. Ты же знаешь: ум хорошо, а два лучше. Согласен с моим предложением?

- Ну да, согласен, - неохотно ответил я.

- Вот и молодец! Кстати, почему ты написал на дневнике «повесть»?

- Просто так… Разве он не похож на повесть?

- Не совсем… Впрочем, поговорим об этом уже заодно на литкружке.

- А как же я дам читать дневник ребятам? - спросил я. - Они же сами герои повести. Разве им можно высказываться?

- А почему нет? Если хорошо, скажут - хорошо, а если плохо - не взыщи. Героям виднее, как о них написано.

- Комару тоже повесть давать?

- Конечно, дай. Почему ты об этом спрашиваешь?- Комар ни за что не похвалит. Я его знаю.

- Зря так думаешь. Впрочем, и написал о нем ты тоже не совсем правильно. По-моему, в жизни он значительно лучше, чем в тетрадке. Правда, полностью я его не защищаю: писать на заборах - скверная и глупая привычка. Но ведь и ты не всегда относился к Комару по-товарищески…

Странно! Что же можно было еще сочинить о Комаре? Разукрасить его, написать, будто он замечательный, незаменимый товарищ? Нет, я просто не представляю, что хорошего увидел в нем Иван Иванович! Но так и быть, если Иван Иванович говорит, что дневник Комару надо дать, я дам. Пусть читает и краснеет за свои поступки. И Люське дам и Степке.

Я пришел домой и развернул тетрадку. Не знаю, поверите или нет, но у меня даже волосы стали дыбом. Вся тетрадка от начала до конца была разукрашена коротенькими красными черточками, вопросительными и восклицательными знаками. На последней странице стояла какая-то непонятная, загадочная цифра - 476. Что означает это крупное число? Отметка? Не похоже.

Долго я ломал голову над таинственной цифрой 476, но все же докопался до истины. Оказывается, это не отметка, а количество орфографических и синтаксических ошибок. Вот тебе и поучительная повесть? Любой двоечник по сравнению со мной круглый отличник. Как ни ищи, а четырехсотсемидесятишестерочников ни в одной школе не найдешь. Если бы Люська изучила словарь до буквы «у», она наверняка сказала бы: «уникальный писатель» - то есть очень редкий, сохранившийся в одном-единственном экземпляре.

Не знаю, что теперь делать. Хотел стереть пометки резинкой - резинка не берет. Протер такую дырку, что туда может свободно пролезть пуговица от пальто. Как же я буду отдавать такую дырявую повесть героям? Засмеют.