— Вставай, болезная. Горе стряслось!

— Горе!

Царевна уже на постели сидит. Кулачками руки к груди прижала. Глаза сразу огромными сделались.

— Братец… Феденька?.. — Слова в горле остановились.

А мамушка ей:

— Нет, другое…

Шевелит губами царевна, а голоса нет. Схватили пальцами за мамушкину руку, одними глазами молит не томить ее, всю правду поскорее сказать.

— С батюшкой царем худо, — выговорила наконец мамушка и, как перышко, Федосьюшку с постели на руках подняла. — Чеботки, летник поскорей подавай, Орька!

Заметалась, босыми ногами зашлепала девочка.

— В сени сбегай, Орька! Там чего не слыхать ли?

Бросилась девочка к дверям, но Федосьюшка обогнала ее. Застегивая на ходу летник, царевна первая в сени выбежала. Вдогонку за нею мама с теплой душегреей припустилась.

За слюдяными окошками еще ночь черная, а в теремах все на ногах. Хлопают двери тяжелые. Боярыни, боярышни, девушки сенные взад и вперед мечутся. В сенях холод ночной. Тускло горят фонари. Тени от мечущихся женщин по стенам трепыхаются.

^{_{Переход в теремах}}

— Сестрицы! Где вы, сестрицы? — кричит Федосьюшка.

Из покоев полуодетые царевны выбегают.

— Батюшке худо!

— За лекарями послано!

— Без памяти лежит, сказывают…

— Преставился! — покрывая все, пронесся по сеням отчаянный вопль.

С плачем и стоном бросились царевны к чугунной золоченой решетке, что отделяла их сени от проходов в покои царя и царевичей. Чугунная решетка, по ночному времени, на замок заперта.

— Пустите! Отоприте! Царевен пропустите!

А в ответ только тяжелые удаляющиеся шаги слышатся. Испуганная ночная стража, что ей делать не ведая, подальше от теремов отошла.

За холодный чугун еще теплыми после сна пальцами Алексеевны хватаются.

— К батюшке нас пустите! К батюшке!

А в ответ все те же шаги тяжелые, все дальше уходящие.

Подоспели к решетке мамушки с боярынями.

— Куда вы, царевны болезные! Обождите. Самим вам туда идти гоже ли? Ходами боковыми, через двор, постельным крыльцом мы пройдем. Все вам разведаем.

— Отоприте! — не помня себя, кричит Софья. Гулом по сеням голос ее прокатился.

Ухватившись обеими руками, царевна дергает прутья чугунные. Но крепок чугун и для рук ее сильных. Золоченая решетка не дрогнула.

Бледные, дрожащие, в кучку сбились все Алексеевны. Друг дружку за холодные руки хватают, обнимаются, плачут. А за решеткой вдали гудит, шумит, шевелится все громче, все зловещее.

Кто-то, не выдержав, взвизгнул, кто-то заплакал навзрыд.

С ужасом неведомым и смятением справляться дольше сил не хватило.

Тогда отвела Софья от своей шеи охватившие ее руки Федосьюшки.

— Тише, вы! — властно крикнула она, и сразу притихла толпа.

Зорким взглядом наметила царевна лицо посмышленнее.

— Боярыня Ненила Васильевна, тебе поручаю обо всем, что у батюшки содеялось, с толком и разумением дознаться и немедля о том нам, государыням, донести.

Пропала в конце сеней заторопившаяся боярыня.

За слюдяными оконницами ночь посветлела. Чадят фонари нагоревшие, холодом утренним по сеням несет.

Где-то вдали спешные шаги слышны. Кто-то кого-то позвал… Вскрикнул кто-то… Вот опять стихло, но тишина эта самых страшных звуков страшнее.

— Господи, спаси, сохрани! Пронеси беду. Спаси, Господи!

— Никак, боярыня назад идет?

От быстрого бега у тучной боярыни дух занялся.

— Патриарх у государя, — едва выговаривая слова, доносит посланная. — Два лекаря в опочивальне царской. По всему дворцу смятение великое. Царицына постельничья мне в сенях попалась… За Артамоном Сергеичем государыня послала…

— Батюшка родный, светик желанный! — заголосила Катеринушка.

— Что ты? Словно по мертвом, — оборвала ее Софья. — В церковь пойдем, сестрицы. О батюшкином здравии вместе помолимся.

Темные образные лики в озарении лампад неугасимых. Полумрак, холодок и застоявшийся дух ладана в маленькой сенной церковушке.

Жемчуг на образных окладах, на пеленах и покровах, словно слезы давних молений застывшие.

Слезы горячие, живые на щеках и шелковых одеждах царевен.

— Царь небесный, смилуйся! Скорби свыше сил не пошли. Нам, сиротинкам без матери родной, батюшку сохрани. Один он у нас.

Поднялись с колен сестрицы. Друг дружку заплаканными глазами оглядели.

— Софьюшка где же?

— Софьюшка ведает, где ей быть надобно, — так царевна Марфа сестрицам ответила. — А нам время назад в покои идти. По пути к государыням теткам зайдем.

Сказала и первая в сени вышла.

В окошки уже рассвет заглянул.

Над белыми оснеженными крышами встали золотые кресты церковные, восхожим солнышком озаренные.

Оповещая Москву про нежданную скорбь великую, в большой колокол на колокольне Успенского собора ударили.

21

Незаметно из церковушки выскользнув, Софья переходами и потайными ходами в покои братца Федора птицей понеслась. На ходу она душегрею свою теплую сверху не покрытой венцом головы набросила. Рукой выше подбородка полы прихватила. Лица не видать стало, одни глаза выглядывают.

— Пропустите! От государыни царевны Софьи Алексеевны к царевичу-наследнику послана.

Стражи ночные от окрика смелого сторонятся. Мало их на местах осталось. Кто куда, почитай, все разбежались.

Торопится царевна, а в голове так и стучит: «К мамушке братцевой поскорей! Про все у нее дознаюсь. Ей все уже ведомо».

У дверей в покои наследника ни души. Все, как и стража сенная, разбежались. Покоями, тоже опустелыми, в братнину опочивальню пролетела Софья. Дверную ручку кованой меди изо всей силы дернула.

На запоре дверь.

— Пустите! Отомкните! — стучится царевна в дверь дубовую. Ни звука за нею. Словно вымерло все. — Мамушка! Анна Петровна! Пусти, боярыня. Это я, Софья-царевна.

Тихонечко, едва-едва приоткрылась тяжелая дверь, и в щель опасливо выглянуло худое, бледное лицо «постницы» — мамушки Федора Алексеевича.

— Государыня! Тебя ли вижу?

И распахнулась дверь.

— Посылать за тобою сама хотела, да некого. Все разбежались. Так-то оно и лучше, что сама пожаловала. — Остановилась мама, помолчала, словно собираясь с силами. Потом впилась в лицо Софьи своим острым пронизывающим взглядом и сказала о том, что саму ее ужасом и тревогой переполнило:

— Государь Алексей Михайлович, всея Великия и Малыя и Белыя Руси Самодержец, ноне в пятом часу преставился.

Рухнула на лавку царевна.

Еще острее взгляд мамы сделался. Не пошевелилась она, к простертой на лавке царевне не бросилась. Ни слова не говоря, ждала того важного и страшного, чему сейчас решиться надлежало.

Умна и прозорлива была Анна Петровна Хитрово. Одна из всех приближенных Марии Ильиничны Милославской при Нарышкиной она уцелела. Удержалась непрестанной болезнью наследника, а главное, своим уменьем со всеми ладить. Никто не мог понять во дворце, как она, царевнам угодная, к Наталье Кирилловне подошла. Да и как еще подошла! За крестинным столом царевича Петра Анна Петровна чуть что не на первом месте сидела. Верили ей и царевны, и все Милославские, верила и Наталья Кирилловна. В царских теремах что хотела, то и делала ловкая мамушка: кого припугнет, кого обойдет, кого обманет, но всех одинаково проведет, а сама из воды, ею же замутненной, хрусталиком выплывет.

Нежданная смерть Алексея Михайловича и ее, как и всех, врасплох захватила. Великий переполох почуяв, мама сразу, что ей делать надобно, догадалась.

Царь преставился, наследник при смерти, царевич Иван в счет не идет. У Нарышкиных богатырь-царевич, мать — молодая царица в силе, Матвеев им на подмогу. Кто кого одолеет? Помогать кому? Нарышкиным? А может, для Милославских постараться?