Сидит неподвижная, словно застывшая, Наталья Кирилловна в кресле, наспех темным обитом. Широкими складками кругом нее вдовья одежда струится. Мать ее с боярынями слез удержать не могут, на нее, скорбную, глядя. В Крестовой, рядом с покоем, псаломщицы сменные, не смолкая, Псалтирь по усопшем читают.

— Петрушеньку от царевны оберегай, — шепчет Матвеев и подталкивает мальчика к царице.

— Матушка! — С громким плачем к матери царевич прильнул. — С батюшкой желанненьким, скажи, что содеялось?

Навзрыд царевич расплакался. Шею матери обхватил, заглядывает ей в глаза, даже к сыну любимому безучастные. Затихли оба, в тесном и крепком объятии замерли. Из Крестовой каждое слово псаломщицы яснее слышится. Чьи-то глаза испуганные и любопытные в раскрытую дверь опочивальни заглядывают.

— Софья недоброе замышляет, — склонившись к самому уху царицы, шепчет Матвеев. — Безвыходно у нового царя царевна сидит. С откровенною главою перед боярами в братниных покоях ходит, с ним совет держит…

— Ах, да не все ли равно, когда он не живой лежит!

Вздрогнула от крика отчаянного псаломщица крестовая. С перепуга громче, чем полагается, псалтирные слова выговорила.

Уронила голову, в уборе вдовьем, на стол Наталья Кирилловна, а Матвеев опять к ней Петрушеньку подтолкнул:

— Сыночка приласкай. Сиротинка он у тебя.

Обхватила царица обеими руками сына любимого. Заглушая чтение заунывное, на все покои раздался плач ее вдовий.

И в теремах у царевен плач и уныние великое. И у них, как и повсюду, поминальные лампады зажженные, Псалтирь, молитвы погребальные, а в подклетях кормы нищим и убогим на помин души родительской.

Ладан душистый дымкой нерассевающейся по церквам, покоям и сеням плавает.

Привычная жизнь оборвана.

Из одного покоя в другой, из одной сенной церкви в другую, все в черном, черными покрывалами завешанные, проходят царевны. Горе их, словно птиц грозой напуганных, ливнем вымоченных, в одну кучку сбило. Не расстаются сестрицы. Вместе молятся, плачут вместе, вместе вздрагивают, когда, вдруг позабывшись, испугаются заунывного чтения псалма или душу щемящего погребального звона.

— Софьюшка где пропадает? — передавая ложку с кутьей поминальной, спрашивает сестер Евдокея Алексеевна.

Все сестрицы у нее, как у старшей, в терему собрались. По обычаю, новопреставленного кутьей поминают. В серебряной мисе на столе перед царевнами вареное пшено, приправленное сытою и ягодами.

— Третий день с батюшкиной кончины пошел. Душеньку его ангел ноне Господу Богу приводит, — принимая ложку из сестрицыных рук, сказала Марьюшка.

— В подклетях дворцовых народу видимо-невидимо, сказывают. Нищим, убогим, калекам всяким для третьего дня на помин души кормы отпущены, — сказала Катеринушка.

— Помяни, Господи, новопреставленного, — осеняя себя крестом, молитвенно произнесла Марфинька и поднесла ко рту полную ложку кутьи.

— Софыошка-то наша где? — повторила царевна Евдокея, не дождавшись ответа на свой вопрос.

— Аль позабыла, что у братца Федора Софьюшка наша безотлучно находится? — с укором напомнила Марфинька старшей сестре. — Вместе с мамою его Анной Петровной от лиходеев денно и нощно они его стерегут, — прибавила она, верная Софьюшкиному наказу.

— Лиходеи? Да откуда же лиходеям-то взяться?

Всполошились сестрицы. Все на Марфиньку уставились. А она им:

— Про Матвеева нешто забыли? У Сергеича дума одна, как бы на престол государский Петра посадить. Помеха братец Федор ему да Нарышкиным. Смекаете?

С укором и недоверием уставились сестрицы на Марфиньку.

— Бога побойся! — у Евдокеюшки вырвалось. — Батюшка Артамона Сергеича иначе как «другом сердечным» не называл. Братца Федора боярин всегда крепко любил. Лиходеем ему он не станет.

— Свое человеку всегда чужого дороже, — не поддается Марфинька. — Федор Петру путь загораживает.

— Слушать тебя не могу! — с отчаянием неожиданно выкрикнула самая тихая из всех царевен Федосьюшка. — Помилосердствуй, сестрица! Слова какие… Батюшка что бы тебе на них сказал?..

Плачем оборвалась речь Федосьюшкина. Смолкли Алексеевны. Заунывно погребальная молитва звучит. Колокол скорби великой гудит протяжно и редко.

— Эх, смутила ты душу ребячью, — укорила сестру Евдокеюшка. Но прежде чем она договорила, Марфинька уже обнимала и целовала Федосьюшку.

— Ласточка моя! Не плачь, родимая.

Только поздно вечером, перед самым отходом ко сну, вернулась Софья в терема девичьи.

— Заждалась, пока Матвеев с царицыными братьями по домам разойдутся, — объяснила она. — Теперь возле братца только одни люди верные. Я и ушла.

Стоит перед сестрами Софья, новой жизнью овеянная. Боль от утраты отца любимого, с радостью свободы нежданной в ней сочетавшись, всю силу ее телесную и духовную подняла. Темно для нее пока будущее, но одно знает царевна наверное: от жизни, ее позвавшей, она, долгим пленом измученная, ни за что не отступится. Примет ее всю со всем счастьем и горем, но запереть себя в терему девичьем больше не даст.

— Сестрицы, из вас, хотя единая, мне на подмогу к братцу пришла бы… — попросила она.

Но испугались, съежились Алексеевны.

— Куда нам?.. Непривычны мы… Оробеем на людях.

Даже Марфинька, более других смелая, и та только молвила:

— Лучше я тебе, сестрица, здесь, чем только могу, порадею. А там, на людях чужих, как бы чего, непривычные, мы не напортили.

Давно спят Алексеевны. Одна Софья покоя не знает. В боковушке Ирины Михайловны, ночником озаренной, тихие тайные речи со старой царевной ведет. Не поддается тетка племяннице.

— Срамишь ты себя, Софьюшка, — укоряет молодую царевну старая. — Негоже тебе, девице, да и царской крови к тому же, с откровенною главою перед боярами ходить. Грех это большой.

— Грех на себя беру, — гордо и уверенно отвечает Софья. — Пускай перед Богом одна я за всех в ответе буду. Он, Праведный, все рассудит, поймет… и простит. Слово мое смелое, государыня тетка, не осуди. Ты ли, скажи мне, теремным пленом мало замучена? Вспомни, каково сладко жизнь твоя прошла, государыня?..

— Об отце тебе скорбеть надобно, — строго остановила ее тетка, — Обо мне говорить не время. Давай лучше вместе поплачем.

Плачут обе.

Плачет Ирина Михайловна о брате любимом, плачет о жизни своей загубленной. Благословенья своего на дело смелое, не девичье, Софье она не дает, но и не перечит ей более. Софье довольно пока и этого.

Старая тетка в деле задуманном царевне помехой не будет. Помощницу себе чует в ней Софья. Две другие тетки в счет не идут. Своих мыслей, своей воли у царевен и смолоду не было. За Ириной Михайловной с закрытыми глазами, не рассуждая, привыкли ходить.

В сестрах Софья уверена.

Молодых из кельи монашеской на волю давно тянет. Их только поманить.

Первый шаг труден.

Шаг этот Софья уже сделала. За теремные веками замкнутые запоры смелой и сильной рукою она ухватилась. Еще немного, и широко распахнутся двери тяжелые.

«Не за себя одну стою, за всех, от века неволей замученных».

Эта мысль новые силы царевне дает.

От тетки она проходит к Марфиньке.

— В тереме ты за меня оставайся, — наставляет она сестру. — Почаще сестрицам про то, что я тебе поведала, поминай. Ох и трудно мне с ними! Словно дети малые, несмышленые все они. Одна ты, Марфинька, у меня помощница.

Ночью глубокой, как старина велит, тело усопшего цари перенесли из дворцовой церкви в собор Архангельский, к месту вечного успокоения всех государей московских.

Бояре из всех родов стародавних, честных наичестнейшие, гроб, драгоценным покровом накрытый, на руках несли. За гробом шло духовенство, бояре, окольничьи — все и черных одеждах скорбных, со свечами зажженными. За боярами в санях, черным сукном обитых, с головой, черным покрывалом принакрытой, Наталью Кирилловну несли. Кругом нее, словно черные видения, боярыни двигались. За боярынями стрельцы, за стрельцами множество всенародное. Все, кого только ноги носили, из Москвы с ее деревнями и пригородами, в Кремль поспешили. Из городом ближних и дальних народ понаехал в последний раз царю любимому поклониться.