Одна Федосьюшка ничему не радуется. Молчит царевна, своего слова вставить не решается. Но вот осмелела:

— Петрушенька да Натальюшка с Федорушкой чем виноваты?

— Полно тебе, смиренница, за волчат заступаться, — в голос остановили ее сестрицы. — Петрушенька твой, того и гляди, кусаться начнет.

Смутилась Федосьюшка, примолкла. Всякие радости сестрицы друг дружке сулят, а у нее все печальнее на душе делается. Наталья Кирилловна, свыше всякой меры всеми обиженная, перед царевной стоит. Радость одних горем для других обернулась. Чужое горе сердце Федосьюшкино томит. Не верит она сестрам. Знает, что мачеха злодейкой им не была. Все обиды свои, годами накопленные, на царицу сестрицы валят. А разве она, царица, в неволе их долгой причинна?

— Сестры-голубушки, не за что вам царицу корить, — попыталась она вразумить царевен. — Нешто она волю от вас отнимала?

Но не дали сестры Федосьюшке договорить того, что ей надумалось, а думки у царевны, в терему выращенной, что облачка легкие, на небе чуть приметные. Ветер подул, и далеко развеялись.

— За Нарышкиных, видать, ты стоишь, — догадалась Катеринушка. — Знать, Нарышкины тебе своего рода-племени дороже. Забыла, как злодеи братца извести хотели? Артамон-чернокнижник на царя что замышлял?

Раскричались, друг друга перебивают царевны. Хочется Федосьюшке крикнуть, что неправда все, что говорят. Но она одна, сестриц пятеро, и голоса у них послышнее Федосьюшкиного.

Промолчать она порешила. Оглянулась Орьку с собой в покои позвать, а той уже и след простыл. Повернула царевна к дверям. Никто ее не удерживает, никто оставаться в саду не уговаривает. Сквозь туман слезный едва медную ручку на дверях она нащупала. А за спиной ее любимая Катеринушкина песенка раздалась:

Всю песню Федосьюшка, на медную львиную голову руку положив, прослушала. Сердцем ждала, что сестрицы, как допоет Катеринушка, о ней вспомнят, назад ее кликнут. Но забыли, видно, про нее царевны веселые. Шелестя одеждами шелковыми, по дощатым дорожкам высокими каблучками чеботков постукивая, между собою весело переговариваясь, на другой конец своего садика утешного Алексеевны тронулись. Не нужна им сестрица младшая показалась, да и разгневались они все на нее, с ними несогласную.

Когда же ночь пришла, Федосьюшка, с головою одеялом укутавшись, чтобы слышно ее другим не было, волю слезам дала. Насторожилась Орька, разобрала, что плачет ее царевна и, не долго раздумывая, ничего не спрашивая, с войлока на постель перемахнула.

Первый раз Федосьюшке тяжела на ноги ей навалившаяся Орька показалась.

— Плачешь о чем? Скажи, легче станет, — уговаривала ее Орька и отнимала меховое одеяло от царевниного лица.

Не хотелось Федосьюшке никому рассказывать о том, что днем между собою сестрицы в саду говорили, но не поделиться хотя долей своей печали с Орькой она не могла.

— Ох и тяжко мне, Орюшка. В чем правда, никак понять не могу. Сестриц жалко, мачеху жалко, жалко и детушек ее малых, а помочь им всем силушки нет. Вражда лютая стеной между нами поднялась. Стену эту мне не пробить, не осилить. Слова такого нет ли где, чтобы люди правду увидели, про вражду бы забыли?

Руки вдоль одеяла вытянув, глазами заплаканными Федосьюшка на Орьку глядит.

— Без правды жить тяжко. Где правду сыскать да людям показать, чтобы во тьме не ходили?

Не ушами, сердцем любящим Орька царевну слушает.

— Бедная ты!

По руке нежной пальцами ласково проводит.

— Вот и бабушка часто так-то мне говорила: «Без правды всего тяжелее. За правду и мученье в радость. Святые-то как терпели! Клещами тело их рвали, на огне жгли, в воде топили, а они радовались, что до правды дошли, и Бога славили».

— То святые, от Бога умудренные, а простому человеку где правду искать?

Задумалась Орька, и вдруг просветлело ее лицо:

— Царевна-голубушка, — задыхаясь от радости, что вспомнила, прошептала она, — а лампада хрустальчатая на что же в лесу-то затеплена?

— Лампада хрустальчатая? — вся засветившись, повторила Федосьюшка и замолчала.

И долго потом просидели они молча. Раскрывалась перед ними гущина лесная. Среди поляны зеленой, душистой вставала березка белоствольная, озаренная светом лампады, на золотых цепях с неба спущенной. Страхи, гады ползучие, звери рыскучие, нечисть всякая — все это неправда, что с пути человека сбивает. Когда все, что мешало ему, позади себя он оставит — перед ним свет лампадный звездочкой заблестит. Тишина святая сердца, правдой успокоенного, человеку тогда откроется.

— Тот, чьи глаза свет лампады небесной увидают, правду от неправды сам отделяет и людям до правды дойти поможет, — сказала, наконец, долгое молчанье прерывая, Федосьюшка.

А Орька ее руки своими обеими ухватила.

— Царевна, — она прошептала, к Федосьюшкиному лицу свое лицо побледневшее приблизив, — отпусти меня лампаду хрустальчатую в лесу поискать!

Замолчала. Ответа ждет. Наклонилась. В самую душу Федосьюшкину заглянуть хочет.

— С тобой и я пойду, — в ответ ей царевна шепчет.

Но качает головой Орька:

— Нельзя тебе. Ты — царевна.

Поникла русая голова у Федосьюшки.

— Нельзя мне. Царевна я, — тихо и грустно повторила она, и вдруг вспомнилось ей Благовещенья утро розовое. Знакомая радость, недавно пережитая, когда птиц она из башенки Смотрительной выпускала, к душе приблизилась.

— Мне нельзя, а тебя не держу, — зазвеневшим в ночной тишине голосом проговорила она. — Иди, разузнай про лампаду хрустальчатую. Разузнай и ко мне вернись. Когда мое время придет, вместе с тобою на поляну к березе белоствольчатой за правдой пойдем.

— Пойду. Разузнаю все. К дорогам лесным я привычная. Студенцы, ключи самородные, ухо к земле приклоняя, отыскивать знаю. По тому как птицы на закате поют, какая будет наутро погода, разбираю. Богомолка любая меня с собою взять рада. Одна перед другою с собою зовет. С ними я, когда время придет, из дворца и выберусь, с ними из Москвы на дорогу прямоезжую выйду, а там — широк Божий свет, много дорог в нем неезженых да нехоженых. Которая-нибудь, Бог даст, к лесу, где лампада хрустальчатая горит, меня приведет.

— Дорогу-то, как пойдешь, примечай.

— Разберусь, где назад пройти. Я приметливая.

— Поджидать тебя, как осень подойдет, стану, — сказала царевна.

Но на это ей Орька ничего не ответила. Свои мысли ее захватили.

— И соскучилась же я по волюшке вольной, — немного помолчав, проговорила она. — Надоели мне ваши хоромы.

Сказала это Орька и сама испугалась: не обидеть бы ей царевну.

^{_{… Широк Божий свет, много дорог в нем неезженых да нехоженых.}}

Федосьюшка в думку свою ушла и не расслышала Орькиных слов последних. А у Орьки давно глаза смыкались. Хотела она на войлок слезть, да не успела. Одолел ее сон, и она заснула здесь же, в ногах у Федосьюшки, поверх ее одеяла горностального.

Испугалась царевна, когда разобрала, что заснула девочка. Побьет ее мамушка, ежели на постели своей хоженой увидает. Но не успела царевна придумать, что ей с девочкой делать, как и ее саму сон сморил, а наутро, когда она глаза открыла и первым делом стала отыскивать Орьку, не нашла она ее ни на постели, ни на полу.