После первой песни, долго не мешкая, песенница на другую, еще веселее той, что спели, наладила:

Закачались алым бархатом обитые качели.

— Выше, выше! — приказывает сенным девушкам Марьюшка, а сама золотым венцом чуть о низкосводчатый потолок не стукается.

— Ой, потише! — вскрикивает Катеринушка. — Забыли, видно, что качели не в саду измайловском.

Из всех боковушек и покойчиков, битком набитых, по случаю праздника, всякими пришлыми и приезжими, словно тараканы из щелей, ползут к сеням девицы, молодушки и старухи старые — все родня да знакомые верховой челяди. За чугунной решеткой, что отгораживает сени с выходного конца, притаилась в полутьме толпа любопытных. Сюда же пробрались и монашенки из Псковской обители, с праздником царицу и царевен поздравить приехавшие. Не к месту в вечер Васильев веселый их одежды печальные, а поглядеть на веселье и им хочется.

— Эта, что орехами да пряниками оделяет, которая из царевен-то будет? — шепчет одна старуха другой.

— Царевна Софья Алексеевна, — отвечает одна из монахинь. — Нынче, как мы ее с праздником здравствовали, она нам из своих рук Евангелие рукописное для церкви пожаловала. Сказывают, до последней буковки все сама переписала. Заставицы узорами вывела, золотом да красками все расписала.

— Умудрит же Господь! — умилилась старушка. — Девиц, чтение разумеющих, и то с огнем поискать, а царевна и писание одолела. Чудо чудное, диво дивное!

— Красавицами да разумницами наделил Господь царя-батюшку.

Перешептываются между собою старухи и монахини, хороводницы тем временем в шумном хороводе «заиньку» ловят. Заинька — Орька. К празднику ей сшили сарафан из крашенины лазоревой, оторочили мишурным серебряным кружевом, оловянными пуговицами украсили. Стоит Орька среди круга из девичьих, плотно сомкнутых рук, зоркими глазами лазейку себе выглядывает, а сама, песне послушная, перебирает ногами, для праздника в чеботки сафьяновые обутыми.

Вспомнилось Орьке, как она в Гречулях по зеленой мураве босыми ногами отплясывала. В чеботках красных на полу кирпича дубового еще ловчее. Тогда на нее свои, деревенские, дивовались. Теперь пускай царевны, боярыни да боярышни поглядят. Заиграли у Орьки все жилочки, заплясали все косточки. Над головою, алой повязкой украшенной, ширинкой узорчатой высоко она взмахнула и по кругу, пестрыми девичьими уборами расцвеченному, павой поплыла.

Царевны к самому кругу придвинулись, за ними боярыни, боярышни.

— Ну и плясунья! Вот так заинька! Ах ты, горностаинька!

Слышит Орька, как ее хвалят, сама чует, что ладно у нее выходит, и еще пуще старается.

— Ох, да и кто же это так здорово пляшет?

— Царевны Федосьи Алексеевны девчонка…

— Орька-девчонка! Неужто она?

— Вот так плясунья!

— Крепче за рукав прихвати меня, Марьюшка, — просит сестрицу Катеринушка, — не то сама я в круг прорвусь. Запляшу!

— А я за тобою.

— Нам, царевнам, на людях и петь, и плясать строго настрого заказано…

В самую пору поняла Евдокеюшкина мамушка, что время заправить игру так, как ей идти полагается. Шепнула старшей песеннице, и напев из плясового сразу перешел в жалостный:

Соболем Орька через девичий круг перемахнула. Взвизгнули зазевавшиеся девушки, руки уронили, в сторону ускакавшего зайки поглядеть обернулись и еще громче завизжали, увидев, как горностайка с расскока прямо на царя с царицею налетел. Хорошо, что Артамон Сергеевич поспел вовремя девчонку за плечи ухватить: без него она бы кого-нибудь с ног сшибла.

У Орьки от страха словно сразу черным глаза занавесило. Крылечко резное на проезжей богомольной дороге в памяти встало, пряничные рыбки на ступеньках, безумный бег по меже во ржи созревшей.

«Теперь куда броситься? И что будет? Что будет?»

Замирая от страха, Орька приподняла опущенную голову и увидала над собою ласково улыбающееся лицо Алексея Михайловича.

— Это кто же такая будет? — спросил царь.

— Царевны Федосьи Алексеевны девчонка…

В миг единый умелые боярыни прыткую девчонку собою заслонили и к стене отодвинули. По свободному проходу царевны батюшке навстречу заспешили.

— На ваше девичье веселье поглядеть захотел, — сказал царь.

Бесшумно и ловко сенные девушки обитые бархатом кресла царю и царице поставили. Царевны-тетки из своих покоев в сени пожаловали. Анна Михайловна с Татьяной Михайловной, кабы их воля была, давно бы к племянницам вышли, да царевна Ирина их без себя не отпускала. Заждались обе Михайловны, в большой наряд принаряженные, пока оповестила их старшая, что идти время.

Ирине Михайловне рядом с царем кресло поставили. Анна с Татьяной возле царицы сели.

— Что это братцы на веселье наше девичье и поглядеть не хотят? — удивляются царевны.

— Братцы с гор кататься ушли, — им царь отвечает. — Повеселее это будет, чем в сенях забавляться.

Пошутить хотел Алексей Михайлович, но шутка не к месту пришлась. Сам первый он это понял, и не по себе ему стало. Затворниц, дочерей и сестер, он всегда жалел, находил, что время им всем побольше свободы дать, но ломка старых порядков пугала его. «С Ириной одной горя натерпишься. Да и с народом не сразу справишься», — так рассуждал он, вспоминая, сколько ропота было, когда Наталья Кирилловна по Москве в открытой колымаге проехала. Нет, не ему, мягкосердому и жизнью уже утомленному, старый порядок рушить. Другой, покрепче его, за это дело примется.

— Батюшка, дозволь и нам на санках!

Кто, кроме Софьюшки, такие слова выговорит?

Она начала, а за нею и все:

— С гор скатных, батюшка, дозволь покататься!

Ряженые царя выручили. Веселой гурьбой, с бубенцами, сопелями, дудками в сени ввалились. Здесь и поводырь, и коза, и медведь с медвежонком. За ними скоморохов толпа. Заплясала коза, затопотали, зарявкали медведи, оглушили скоморохи музыкой своей скоморошьей.

— Ряженые-то кто? В девичий терем поводыря да скоморохов кто пропустил?

Волнуются мамы. Заметались боярыни верховые. Одна к Матвееву сунулась:

— Гнать либо не гнать? Ума не приложим. Присоветуй, что делать, боярин?

А Матвеев боярыне:

— Гони!

Напустились мамы на ряженых. Ряженые от мамушек хоронятся. Медвежонок так по полу и катается, по-звериному рявкает, всех за ноги хватает, от мамушек увертывается. Рады царевны шуму-гаму нежданному. Давно разобрали они, что поводырь — братец Федор Алексеевич, что медведь — Иванушка, скоморохи — их же шутихи с карлицами наряженные. Медвежонок кто — разобрать не могут. Ухватила его Катеринушка, а он ее да зубами. Ахнула царевна медвежонка и выпустила.

— Да уж не Петрушенька ли медвежонок-то?

— Петрушенька наш давно в постельке своей под пологом спущенным почивает, — ответила, улыбаясь, Наталья Кирилловна.

Свои же ряженые медвежонка выдали. Медведь большой — Федор Алексеевич от жары сам умаялся и, за меньшого братца опасаясь, ухватив медвежоночка, прямо его к батюшке на колени принес.