— Хвостик бобровый, что от шубки царевниной остался, прибери, боярыня, — советует которая-нибудь из бережливых мамушек.

Прибирается хвостик бобровый, а там принесли заячий лоскут. Вершок бархата от шапочки сдают.

— Ох, задавили вы меня, задавили! — стонет боярыня-казначея. Радость ей большая, что царевны хоть часть добра собрались в дело пустить.

Выбрали царевны каждая, кому что приглянулось. Для себя ничего не нашли. Все послежалось, потускнело, повыцвело, где порвано, где молью поедено, а для праздничного отдариванья, при небольшой починке сойдет. Федосьюшка на наряды и не глядит. К коробьям с бельем отставным припала царевна.

— Спрошу у царицы для полоняников, — говорит она сестрице Марфе.

— А я для нищей братии возьму.

Евдокеюшка к ним подошла. Смотрят царевны, как боярыни белье отбирают.

— А вот и мамушка идет, да и с Орей, — обрадовалась Федосьюшка. — Сюда, ко мне поспешайте! Ты, мамушка, принимай, а Оря носить станет. Побольше, мамушка, набирай.

— Федосьюшка, подь ко мне. Помоги парчовых да бархатных лоскутов выбрать: книги мне оболочить надобно.

— Иду, иду!

Подбежала к Софье Федосьюшка. Принялись сестрицы вдвоем цветные обрезки разбирать.

А Софья торопит:

— Да ты проворней, сестрица. Некогда мне всю эту рухлядь чердачную ворошить. Нынче Симеон Полоцкий ко мне придет. Новую книгу душеполезную старец составляет. «Венец веры» той книги название. Вместе с учителем мы все, им сочиненное, прочитываем.

Ушла Софья. Прискучило и другим царевнам на чердаке старье ворошить. Собрались уходить сестрицы. Катеринушка с Марьюшкой лоскутов и обрезков всяких, и шелковых, и бархатных, и парчовых, прихватили.

— Сестрицам малым куколок к празднику нарядим.

— Сами не заиграйтесь. От малых недалеко еще ушли, — подсмеялась над ними Евдокеюшка.

Опустел чердак. Взято мало, разворочено все. До следующего праздника замыкает боярыня-казначея коробья, сундуки, ларцы большие и малые. Ждут не дождутся потревоженные мыши, когда наконец все затихнет. Тогда и они за обычную работу примутся. Без мышей да без моли одним людям не под силу было бы справиться со всем тем лежалым и ненужным, что незаметно накапливается вокруг них долгими годами.

17

Из труб узорчатых над золотыми кровлями, украшенными башенками, орлами, единорогами и львами, дым валит. Но дворце все баенки затопили.

Всем от мала до велика охота перед праздником в тепло парной баенке помыться. Накануне, перед тем как топить, день целый в большие чаны липовыми бадьями воду таскали. С раннего утра в медных тазах щелок из березовой воды разводили, веники, из подгородных деревень крестьянами навезенные, в горячей воде отпаривали.

Ждут не дождутся царевны, когда их мамушки в баенку позовут. Словно на веселье, туда собираются.

У Дарьи Силишны давно весь мыльный наряд для царевны ее припасен. Из кипарисового сундука достала мама простыню полотна тверского для обтиранья, рубаху белую тонкую, чулки тафтяные на белке, чтобы царевна после жаркой баенки себе ножки не застудила. Припасено и опахальце тафтяное на случай, ежели Федосьюшка от жары сомлеет.

Все готово. Ничего не забыли, а из баенки, куда то и дело сенных девушек гоняют, день целый все один ответ:

— Обождать надобно.

То натопить не могли, а натопили — угар.

Только после вечернего кушанья попали царевны в баенку. Ступила Федосьюшка голой ногою на мелко нарубленный можжевельник, которым посыпали свинцовый пол в мовной, и всю ее словно обожгло.

Постарались бабы-мовницы. Каменку докрасна раскалили. От липового чана сорокаведерного с кипятком — пар валит. Федосьюшка на первую возле дверей лавку присела.

— Ой, не пойду. У меня, мамушка, голова слабая.

— Худо ли, что баенка жарко натоплена? Дала бы попарить себя, косточки поразмять, — попробовала, как и всегда, уговаривать Дарья Силишна. Но Федосьюшка только головой трясла.

— К нам сюда иди! — сестрицы ее закричали. А она за лавку обеими руками хватается. Туда, к каменке, к пеклу парному, она ни на шаг, даже к любимым сестрицам, не подвинется.

Привольно всем им без одежд царевниных. Шея высоким, чуть не до ушей, и тесным жемчужным ожерельем не сдавлена, тяжелые вошвы златотканые рук не оттягивают; высокие трехвершковые каблуки ступню не подпирают. По душистому, мелко нарубленному можжевельнику, кипятком до мягкости размоченному, босые ноги опасливо ступают.

— Ай, колко. Вот упаду!

Смеются, визжат, друг друга подталкивают сестрицы.

Уселись на холщовых подушках, набитых травами душистыми, и мамушкам головы подставили. Торопят туго сплетенные, словно кованые, косы расплетать.

— Ах и хорошо же! — с облегчением говорит Марфинька и встряхивает густыми, длинными, ниже колен волосами. — У меня на висках от тугой косы припухло.

— И у меня болит.

— Глянь-ка, мамушка, каково ты мне волосы убираешь, — с укором сказала Катеринушка и, ухватив маму за руку, провела ее пальцами по своему вспухшему виску.

— По-другому под венец волосы не убираются, — оправдывалась мама. — Выбьется волосиночка, тебя же, государыня, люди осудят, да и меня, маму твою, не похвалят. У сестриц на виски погляди. И у них не лучше, чем у тебя.

А сестрицы и думать про виски позабыли. Брызгают друг на дружку холодной водой из липовых шаек, смеются, визжат. Разыгрались, пока мовницы душистое индийское мыло для головного мытья вспенивали. Сразу примолкли, притихли, когда мыльную пену им на голову спустили. Тут уже не до разговоров да смеха. Обеими руками лицо закрывают. Опасаются, как бы им мыло в глаза не попало.

Словно с дитем малым баба-мовница с Федосьюшкой управляется. Трет, мнет, переворачивает, а царевна и не пискнет. От жары да от духовитости, напущенной можжевельником и пахучими травами, у царевны голова затуманилась. «Пускай что хотят, то и делают, только бы поскорей кончали, поскорей бы из баенки отпустили».

Сестрицы, те покрепче Федосьюшки, приказывают мовницам жару поддавать. Чтобы баенка теплопарная до костей пробрала, раскаленную каменку еще квасом поливают. Плеснут — и на время потонет все в белом, обжигающем тело пару.

Все больше и больше потеет слюда на фонарях, все тусклее свет от них.

— Еще малость поддайте, — приказала Евдокеюшка. — Париться пойду.

— И я с тобою! И я! — подхватили сестрицы.

— Ох, нет силушки, — стонет Федосьюшка. — Да чисто уже… Будет…

А мамушка к ней с опахальцем:

— Еще малость потерпела бы. К празднику моешься.

От опахальца чуть легче стало.

Евдокеюшка пошла париться. В этом деле она всегда верховодница. Потянулись за нею и сестрицы.

— Растопися, банюшка, разгорися, сыра каменка! — подпевает Марьюшка.

Мовницы не зевают. Жару и квасом, и яичным пивом поддают.

— Ох, умру, мамушка!

Уже ничего не видит и не слышит Федосьюшка. Шип докрасна разогретой каменки, визг, смех, крики — все смешалось и потонуло в молочном тумане. Белее пены мыла индийского сделалось у царевны лицо. Подхватила Дарья Силишна с мовницами Федосьюшку, под руки в предмылье ее вывела, на скамью, сверху перинки пуха лебяжьего, уложила.

— Кваску попей, — угощала она царевну. — От холодненького отойдешь.

Но Федосьюшка, не открывая глаз, только покрепче губы сжала.

Испугалась мамушка. Уж не сглазил ли кто ее хоженую? Наговорного как-нибудь не попало ли? До греха долго ли? Баенка — место опасное.

Крестит со всех четырех сторон мама Федосьюшку.

— Крест на мне, крест у меня, крест надо мною, крестом ограждаю, крестом дьявола побеждаю от стен четырех, от углов четырех. Здесь тебе, окаянный, ни чести, ни места, всегда, ныне и присно и во веки веков, аминь.

Чует Федосьюшка тревогу мамушкину и, себя перемогая, шепчет:

— Получше мне стало. От жары сомлела…

А мамушка свое твердит: