Ирина Михайловна, одна в пище и питье строгая, по средам и пятницам, кроме воды и хлеба, ничего не принимала. Того же от сестер и племянниц требовала.

Худая, постом изможденная, часто появлялась, нежданная, в терему, где у которой-нибудь из царевен, несмотря на постные дни, собирались в гости сестрицы.

— Дьявол вас, неразумных, в сети свои улавливает, — укоряла она, посохом указывая на стол, заставлены всякими заедками. — Молению, воздержанию дни пос предназначены… Нынче в церкви одну Евдокеюшку я заприметила.

— Ты, государыня, у Рождества Богородицы обедню стояла, а мы вдвоем с Марфинькой у Ризоположения, — оправдывалась Катеринушка, наскоро вытирая ширинкой сладкие губы.

— А я, государыня Ирина Михайловна, в церкви Екатерины Великомученицы службу отстояла, — сказала Федосьюшка.

— Все мы, почитай что, каждый день в которую-нибудь из сенных церквей ходим. Не изволь гневаться, государыня. В чем другом, а в этом вины на нас нету.

Говорит Софья, как всегда, громко, уверенно и потому убедительно. Да и права она: усердно царевны по своим верховым церквам ходят.

Подобрело лицо у Ирины Михайловны, да ненадолго, В глаза ей старуха-бахарка бросилась. Как ни заслоняли сказочницу сенные девушки, разглядела ее тетка.

— Никак, постом сказки баете? Жития святых слушать надобно, примером праведных, как душу свою спасти, поучаться…

И сделалось суровым по-прежнему лицо старой царевны. Голос сердитый. Опять застучал по полу двоерожный посох из Кирилло-Белозерского монастыря. Постом царевна сменяет на него свой обычный резной, драгоценными каменьями украшенный.

Никто ей больше ответов не дает. Младшие выслушали старшую, покорно опустив головы, но только вышла за дверь старая царевна, и опять защелкали орехи, леденцы захрустели, и голос бахарки, старой беззубой старухи, подхватил сказку с того самого слова, где ее оборвал нежданный приход Ирины Михайловны:

— Хорошо в теремах изукрашено. В небе солнце — в тереме солнце, на небе месяц — в тереме месяц, на небе звезды — в тереме звезды, на небе заря — в тереме заря и вся красота поднебесная. В том терему Афросинья сидит за тридесять да за замками булатными. Буйные ветры не вихнут на нее, красное солнце лица не печет. Двери у палат-то железные, а крюки-пробои по булату — золоченые…

Что-то скучно нынче Федосьюшке от сказки любимой. Неправду она говорит. Звезды, что по теремным сводам расписаны, на звезды небесные мало похожи. Нынче ночью на Божьи звезды царевне поглядеть пришлось. Царица в Вознесенский монастырь с собою ее взяла. У гробов цариц и царевен о многолетнем здравии всей семьи государской вдвоем они помолились. Под небом звездным, по снегу хрустящему царевна прошла. От воздуха чистого, морозного с непривычки кружилась у нее голова, каждый шаг ей в радость великую был. И целый день радость та в душе ее пела, целый день Божьи звезды над ее головою дрожали. Не хотелось ей на теремные, золотом наведенные звезды глядеть.

Когда же про замки бахарка помянула, не захотела больше и сказки слушать Федосьюшка. Потихоньку, никому не сказавшись, из покоя выбралась. Хотела к себе пройти, да позадержалась в сенях у окошка. Потянуло ее на Божьи звезды взглянуть. Но звезды не увидала царевна. Словно перья лебедей белых, ветром подхваченные, кружились за окном большие снежные хлопья.

— Ты чего, не сказавшись, ушла? — раздался вдруг за Федосьюшкиной спиной Марьюшкин голос. — Жарко, душно в терему у нас, — не дожидаясь ответа, прибавила она. — На крылечке бы теперь постоять, снегом бы лицо остудить!

— Вот вы где! И мы к вам.

Подбежали к окошку сестрицы все до одной. Все на жару да на духоту теремную жаловались.

— Никак, бубенцы? — спросила, насторожившись, Катеринушка.

— Бубенцы! Бубенцы! Какие бубенцы? Откуда бубенцам быть?

Столпились у окошка царевны. Стоят. Слушают.

— Не кто другой, как молодые, перед Филипповками обвенчанные, в санях расписных по городу катаются, — догадалась Марфинька.

— Мне боярышни сказывали, что теперь самое время катаньям пришло.

— Звон-то какой… Веселье!

— Прасковья-чернавушка наша тоже, поди, так-то закатывает…

Стоят царевны. Прислушиваются. Но не слышно больше бубенцов веселых, только воет метель за окном.

16

Поднялась во дворце уборка предпраздничная. Рогож, метел, щеток, голиков, веников, крыльев гусиных, ветошек, сукна сермяжного по всем покоям, на все концы из казны разослали. Везде моют, чистят, скребут, выколачивают. В крестовых царя и царевичей дьяки осторожно и благоговейно мягкими грецкими губками обмывают мылом бесчисленные образа в серебряных и золотых окладах. Псаломщицы, что у царицы и царевен святые книги вслух читают, тоже теремные крестовые убирают. Богомазы подправляют стенную и потолочную живопись. Сенные девушки над хоромным нарядом стараются. Пересматривают праздничные полавочники и наоконники, где что оборвано — зашивают.

Не хочется и Орьке от людей отставать. Препорученную ей птичью клетку к подоконнику спустила, трет изо всей силы суконкой золоченых орлов по уголкам. Клетка из стороны в сторону шатается, водопоечки друг о дружку стукаются, из кормушек зернышки на пол сыплются, серенькие пичуги, острыми крылышками проволоку зацепляя, в страхе мечутся, а Орька знай себе трет да трет. Опомнилась, когда вдруг нежданно и пребольно за ухо ее ухватили.

Подняла голову — Дарья Силишна.

— Клетку брось! Аль оглохла? — строго, не выпуская зажатого уха, матушка приказала. — Грязи-то что кругом навела! Птицы со страха ополоумели.

— Да я, государыня-боярыня, к празднику постараться хотела, — вся красная, натягивая на голову сбившийся платок, попробовала оправдаться Орька, но от мамушкиного тумака сразу язык прикусила.

— Все, что нагрязнила, мигом убери. Со всех ног, как все уберешь, на чердак беги. Царевна там тебя спрашивает… Или нет, лучше обожди меня, вместе пойдем. Вот я ключи захвачу.

С дозволения царицы, все царевны перед праздником делают на чердаке обычный смотр отставным нарядам и белью. Сами, как всегда, рук своих не трудят: разбирают вещи боярыни с боярышнями и сенными девушками. Отобранное мамушкам передают.

Дарья Силишна не сразу с царевной пошла. Позамешкалась. Теперь Орьку торопит:

— Скорей идем. Поможешь нести. Мне и с пустыми руками спустить себя по лестнице трудно.

Громыхая тяжелой связкой ключей, боярыня-казначея на чердаке уставленные коробья, скрыни, сундуки обходит, замки отмыкает. Как птицы к зерну просыпанному, налетают на укладки девушки. Много всякого отставного добра по чердакам, кладовушкам, клетям да подклетям накоплено. Носильное платье расхожее каждая царевна у себя в терему держит, праздничные и выходные уборы возле царицыной Мастерской палаты в покое особом хранятся, а то, что поизносилось либо понаскучило, на чердаки отсылают. Наряды из тканей добротных шьются, настоящего сноса им никогда не бывает, вот и хранится все отставное до случая. Укладкам на чердаках счета нет.

В разруху московскую, когда поляки Кремль сожгли, сгорели наряды, еще от первых цариц схороненные. После чистки огневой просторны стали чердаки кремлевские, но ненадолго. С Евдокии Лукьяновны, первой царицы из дома Романовых, опять стали копиться скрыни, коробья, сундуки, ларцы большие и малые. Одних летников больше сотни Наталье Кирилловне от покойной Марии Ильиничны досталось, а телогрей да распашниц — и того больше. Носильное отобрали и в Мастерскую палату поместили, а лишнее на чердак отправили. Сюда же и выростки после царских детей, лоскутья и обрезки всякие прибирают.

— Уголышка свободного не найдешь скоро, — часто жалуется казначея-боярыня, — а все несут и несут. Изничтожить бы половину…

— Лоскут иной бросишь — слезами потом наплачешься, — отвечает ей кто-нибудь из запасливых боярынь. — Понадобится — на торгу подбирая, измаешься, а случается, что и вовсе не подберешь.