— В самом деле?

— Песок стирается с неровный осколок и с течением времени шлифуется, как и океан делает это со стеклом. Время от времени эти осколки появляются по всей Аравийской пустыне.

— Я думал, это Бог говорил со мной. Вроде как вселенная пыталась сказать мне что-то.

— Возможно, так оно и было. Вы справились намного лучше, чем мы ожидали, — отвечает он, подталкивая свои толстые очки на переносицу.

— Оно чего-то стоит? — спрашиваю я. Не знаю, зачем. Я буду хранить у себя этот осколок всю оставшуюся жизнь, это точно.

— Может, для музеев или коллекционеров. Я бы сказал, оно стоило того, что вселенная вам там рассказала, когда вы нашли его.

— Белен^[122].

— О, да. Я вас понимаю. Возможно и это. Свет, который привёл в Вифлеем^[123]. Я не христианин, но учился в Оксфорде. Я также предпочитаю научную теорию, что это был метеорит или комета, свет которой они видели, а не святое явление. Ваше пустынное стекло могло происходить оттуда — свет, который как говорят, витал над Вифлеемом.

Разряд тока пробегает по моему телу. Я чувствую всё это, словно все ощущения вернулись, и я больше не завис над краем бездны. Может моё тело не парализовано. Возможно я всё же не умер после всего.

— Вы правда доктор?

— Да, конечно; как и ты солдат, мой мальчик. Теперь отдохни. Твои показатели жизнедеятельности достаточно хорошие. Я поговорю на счёт твоего телефонного звонка.

Белен

Я с трудом иду по холму, который проходит мимо кладбища Тринити^[124]. Мы с Лаки столько раз поднимались по этому холму вместе, рука об руку. Он сам тянул меня, никогда не забегая впереди и не оставляя меня позади. Лусиан всегда охранял меня, как и сейчас, я знаю это, несмотря на то, выжил он или нет. С того времени, как мы были маленькими детьми, когда предполагается, что дети бывают жестокими, не заботятся друг о друге, Лаки защищал меня. Думаю, он всегда воспринимал всерьёз всё, что говорили наши мамы — или это, или в другом случае он любил меня уже с самого детства. Лаки был моим героем. Даже когда он делал вещи, которые меня ранили — эти же вещи делали меня в тоже время сильнее.

Лаки

Когда доктор уходит, я осознаю несколько вещей. Одна из них, что жизнь коротка, и ты никогда не знаешь, когда тебя заберут. Если бы я умер там, в пустыне, им всем пришлось бы двигаться дальше без меня — матери, Бетти и, конечно же, Белен. Предполагаю, они бы были убиты горем, было бы пролито много слёз, но в конечном итоге они бы продолжали жить без меня. Я стал бы ещё одним воспоминанием с достаточно грустным концом.

Если бы я вернулся сейчас домой, мы с Белен были бы вместе; мы бы сказали всем остальным отвалить и думали, что нас благословили получить второй шанс. Даже не могу позволить себе думать о нашем воссоединении в постели. Оно бы конкурировало с прославленными легендами — в честь нашего воссоединения назвали бы созвездие. Вместе мы с Белен взрывоопасны — я никогда не знал ничего подобного и не думаю, что смогу познать это вновь.

Но другая важная вещь, которая продолжает существовать — если они все будут думать, что я мёртв, может, это лучшее, что могло случиться. Полнейший разрыв, новое начало помогут Белен отделить себя от меня. Она заслуживает намного большего, и мы вдвоём, будучи вместе, только усугубим болезнь. Болезнь достаточно сильна, чтобы вовлечь нас полностью. Ничто не длится вечно и это, вероятно, применимо и к нам. Не думаю, что смог бы выжить, если бы Белен меня разлюбила. Ни в коем грёбаном случае.

Речь идёт не только о возможности иметь детей или рассказать все нашей семье, пока весь мир считает, что это неправильно. Дело в том, чтобы Белен перестала себя ненавидеть и считать себя испорченной до глубины души. Уберите меня с картины и вдруг, пусть не в ближайшем будущем, я смогу видеть Белен счастливой.

Вот тогда я и решаю, что ни в раю, ни в аду меня нет. Я застрял в чистилище, и мне решать, оставаться здесь или выбираться отсюда.

Я просто не знаю, смогу ли идти по жизни один, если всю свою жизнь я шёл рядом с ней.

Эпилог

Белен

Руки Люка выглядят крошечными, когда он пытается стереть угольный карандаш над надписью. Ему всего три, но он уже так увлечён и взволнован этим занятием, отсчитывая дни до Дня памяти^[125]. Он рассказал всем своим воспитателям в садике о нашем проекте. Я придерживаю уголки его бумаги, пока ветер пытается выхватить её.

— Это всё, мамочка?

— Да, думаю всё, Люк. Давай посмотрим.

Все слова отлично проступили на бумаге.

Лусиан «Лаки» Кабрера

Морской корпус США

16 июля 1989 — 23 июня 2012

У меня всё ещё встаёт комок в горле, когда я просто читаю это. Нам так и не отдали тело и даже не сказали, был ли положительным тест по идентификации ДНК. Сложно принять, что от такого невероятного человека ничего не осталось.

— Ты назвала меня в честь дяди Лаки, да, мамочка? — спрашивает Люк.

— Да. И в честь брата папы, Люка, который погиб на войне так же, как и Лаки.

Мой телефон звонит, оповещая о смс, и я вытаскиваю его из кармана.

Милая, у них нет лимонада. Подойдёт холодный чай вместо этого? Сегодня Люк будет есть салат с яйцами? Я забываю.

Улыбаюсь, когда читаю это.

«Да и да» пишу я в ответ.

Адам потерял своего брата-близнеца в Афганистане, так что у него, как и у меня, в груди была глубокая рана. Наши потери сдружили, сблизили нас и помогли заглушить наши сердечные раны.

— Давай найдём дядю Люка, а потом встретимся с папой за ланчем.

— Хорошо, мамочка. А почему дядя Лаки пошёл на войну?

— Это называется жертвой, Люк.

— Что это такое?

— Жертва — это когда ты заботишься о ком-то или чём-то больше, чем о себе. Это гигантский прыжок в неизвестность, когда ты не знаешь, каким будет результат.

Он тащит меня за руку, пока мы идём к могиле брата Адама.

Адам — учёный–исследователь, как и я. Мы познакомились на одном проекте и вскоре обнаружили, как много у нас общего. С самого первого дня я была абсолютно откровенной в отношении секса. Адам так медленно и нежно занимался со мной любовью, что было просто невозможно не влюбиться в него. Он никогда ни словом не обмолвился, что я достойна позора или ненормальная.

— Я могу сам рассказать тебе о генных мутациях, Белен. Но любовь — это величайшая тайна вселенной, — сказал бы он.

Мама и Тити любят малыша Люка со свирепой страстью. Он — новый маленький свет нашей семьи, и все никак не могут на него налюбоваться.

Моя жизнь настолько наполнена, что было бы неблагодарно говорить, будто в ней чего-то не хватает. Я обожаю своего мужа и сына и стараюсь проживать каждый свой день, словно он последний.

Моё сердце тоже наполнено — светящаяся комната клюквенно-красного пляжного стекла скрупулёзно склеивается. И было бы упущением не заметить, что надо мной всегда парит защищающий свет. Он сияет так ярко, что иногда освещает меня изнутри. У меня было много боли, но я всё же держусь за неё. Моя боль из-за любви к Лусиану не болезнь — это источник великолепной силы, это самая прекрасная часть меня.

Я не считаю себя проклятой, я считаю, что мне повезло^[126].