Белен

Сложнее всего в прощании с Поукипзи было найти новый дом для Наполеона. Люси планирует обойти с рюкзаком всю Европу и затем Южную Америку. Она пыталась заставить своих родителей в Чикаго взять Наполеона, но у них аллергия.

В конце концов, я придумала идеальный план. Мы изучаем, каким образом мы могли бы зарегистрировать Наполеона в качестве служебного животного в больнице или доме престарелых этого района. Я читаю статью о том, насколько жизненно важными могут быть животные-компаньоны для чьей-то реабилитации, когда меня осеняет мысль, что я уже знаю подходящего человека.

Люси отвозит меня с Наполеоном на заднем сидении к Брайану. Его газон давно пора бы скосить, но перед домом как раз цветёт черешня. Идеальные розовые лепестки осыпаются дождём на подъездную дорожку и землю вокруг.

Я стучу трижды, но никто не отзывается. Чувствую себя последней задницей за то, что не приехала раньше. Но Брайан пугал меня до чёртиков. Лишь одна ступень разделяет его и того, кем я могла бы стать.

Дверь с сеткой закрыта, но дверь позади открыта. Везде выключен свет, и в доме темно. Я открываю сетчатую дверь и захожу в кухню Брайана.

Столешницы завалены распакованными баночками из-под супа и коробками телеужина^[105]. Везде на кухонном столе разложены газеты, некоторые валяются на полу. Почта, которую засовывали в дверную щель, так и осталась лежать огромной кучей там, куда упала.

— Брайан? — зову я дрожащим неуверенным голосом.

Никто не отзывается, так что я включаю свет и двигаюсь по направлению к гостиной.

Брайан сидит в кресле выпрямившись. На нём растянутая футболка и пара пижамных штанов.

— Брайан? — зову я встревоженно. Он выглядит осунувшимся, больным, и я не вижу, чтобы его грудь двигалась, вдыхая.

— Брайан? — повторяю я, делая осторожный шаг ближе к нему.

Его глаза широко распахиваются, и я делаю при этом резкий вдох.

— Белен! — отзывается он, — что ты тут делаешь?

— Привет, — здороваюсь я, подбегая к нему, чтобы обнять, — я приехала, чтобы проверить, как ты здесь вообще справляешься. И ещё спросить, не хотел бы ты оставить нашу собаку у себя в качестве компании.

— Помоги мне подняться, — просит он, и я хватаю его за запястье, подтягивая вверх, — и какая же у тебя собака, Белен? Почему ты не можешь оставить её у себя?

— Это собака моей соседки по комнате. Она — нечистокровный питбуль, и родители Люси не возьмут её. Мы с Люси собираемся уехать в Испанию на весь месяц, а потом продолжить оттуда своё путешествие по Европе. У Наполеона доброкачественная опухоль, и она должна есть специальную еду. Ей необходимо много внимания и тот, кто её полюбит.

— У меня никогда не было собаки, — признаётся Брайан, проводя пальцами по волосам. Он выглядит так, словно не мылся несколько дней, его лицо обросло щетиной. — Ты привезла её с собой? — спрашивает он, вскидывая голову. Брайан проходит на веранду в кухне и отодвигает шторы, впуская солнечный свет.

— Она в машине с Люси. Мне сходить за ней?

— Да, конечно. Извини за этот беспорядок.

— Я помогу тебе с уборкой, да и Люси, я думаю, тоже, — говорю я, выскальзывая за дверь. Моя мама выдраила бы дом Брайана с помощью швабры, мусорного ведра и бутылки фиолетового Фабулозо. Врубив Энтони Сантоса на полную и подтанцовывая, она бы прибрала всю грязь в мгновение ока.

Наполеон вбегает в кухню и направляется прямо к Брайану. Он приседает, чтобы погладить её, и его лицо расплывается в улыбке.

Через два часа дом почти без единого пятнышка. Брайан на заднем дворе бросает теннисный мяч Наполеону, и я не могу с точностью сказать, кто из них улыбается шире.

Люси собрала весь мусор на кухне и рассортировала его по мусорным контейнерам. Я вытираю от пыли фотографии Джен и Брайана на каминной полке. На одной они стоят в гавайских рубашках и с цветочными гирляндами на шеях. У Джен длинные светлые волосы, а Брайан с усами и к тому же с тропическим загаром. Следующее — их свадебное фото — выглядит очень состарившимся. У Джен одна из тех странных вуалей, к которым полагается шляпка. На Брайане белый смокинг и большие густые усы.

— Тысяча девятьсот восемьдесят первый, — говорит Брайан, Наполеон стоит возле него, тяжело дыша, — дом выглядит отлично, Белен, даже не знаю, как вас благодарить.

— Мне действительно стоило прийти раньше, Брайан. Я была ужасным другом. Я боялась, ты будешь зол на меня. Боялась, что это была моя вина, потому как я не смогла её спасти.

— Никто не мог её спасти. Даже сама Джен, — произносит Брайан, бессознательно поглаживая голову Наполеона.

— Ну, что думаешь, хочешь взять её к себе? Я понимаю, это серьёзное решение, и совсем несправедливо вот так вот внезапно приезжать к тебе и просить об этом.

— Я оставляю её, Белен. Думаю, это принесёт нам обоим пользу.

— Да, она на самом деле очень милая собака и любит внимание.

— Я имел в виду тебя и меня. Поезжай, Белен. Не позволяй целой вселенной разваливаться из-за одного человека.

В Музее Прадо^[106] мы проверяем наши рюкзаки и проводим весь день, рассматривая картины. Мы поспали в хостеле и проехали по стране в сверхскоростном пассажирском экспрессе, слушая живую музыку в тапас^[107]-барах и ели как обжоры. В Мадриде мы планируем воспользоваться всеми видами удивительного искусства, которые только может предложить нам город.

Когда мы проходим мимо картины Диего Веласкеса «Менины»^[108], я сразу же узнаю её из учебников по истории искусств. Веласкес был назначен придворным художником при испанском короле Филиппе IV — это была престижная должность, требовавшая от него написания портретов всех членов королевской семьи. Некоторые фигуры на картине выглядят очень странно. Наш профессор по истории искусств объяснял, что король Филипп и все Габсбурги сохраняли свою королевскую родословную веками путём кровосмешения. Поэтому эта семья была известна безобразно большой и чудовищно выглядевшей челюстью, как и задержкой в росте и некоторыми проявлениями карликовости.

— Я собираюсь выйти наружу покурить, — говорит Люси, надевая обратно крышку объектива на свою дорогую камеру, которую она купила только ради поездки.

— О’кей, я ещё минутку задержусь здесь.

Я жадно рассматривала фигуры на картине, прямо как в тот день, когда на уроке мы изучали испанскую живопись Золотого века. Помню, как студенты вздыхали и усмехались, пока профессор объяснял, насколько распространёнными были межсемейные браки и производство наследников, нацеленное на сохранение королевской кровной линии. По-видимому, королевская родословная превосходила даже рецессивные гены мутации и клеймо позора.

Я вытираю слёзы, текущие из моих глаз; я даже не поняла, что начала плакать. Пристально всматриваюсь в лицо странно выглядящего ребёнка на переднем плане и думаю, что у неё ведь не было никакого выбора в том, где рождаться, за кого ей выйти замуж, будут ли её дети изуродованы и смогут ли вообще выжить. Она была экспериментом, а не корнем проблемы.

Все мы части рассказа, который сами не писали. Может, Бетти в любом случае влюбилась бы в Льюиса. Возможно, он был бы для неё единственным, независимо от того, из какой семьи он бы происходил. Когда перо попадает в наши руки, мы не в силах стереть прошлое. Все, что нам позволено — шанс создать новый финал. Бетти сделала все, что смогла с теми обстоятельствами, какие у неё были. Вроде как позорная любовь моей матери на самом деле была абсолютно невинной.

Я не вписывала Лаки в свою жизнь, но я действительно пыталась выписать его оттуда. Единственный финал, который я бы хотела — тот, частью которого был Лаки.