— Ленни, успокойся. Всё в порядке, — говорит Лаки. Он стоит в одних джинсах, не удосужившись надеть рубашку обратно, — не случилось ничего такого, чего бы не было раньше. Мы можем преодолеть это. Мы просто напились, были под кайфом — вот и всё.

— Это не может повториться. Вот почему я не могу возвращаться домой. Я не могу видеть тебя, Лаки, без того, чтобы не чувствовать любви к тебе!

Пока я говорю это, глаза Лаки расширяются, его губы приоткрываются в удивлении. Он ничего не говорит в ответ, но пристально смотрит на меня, будто бы я шокировала его.

Майк выглядит только что проснувшимся и ничего не понимающим. Яри самодовольно посматривает на нас, качая головой. Лаки со скрещенными на груди руками выглядит так, словно испытывает боль. Я хватаю свою куртку с крючка и выбегаю за дверь. Я должна убраться отсюда.

Я едва могу уснуть, хотя напилась так, как никогда раньше. Закрывая глаза всё, что я вижу — Лаки, повсюду. Вижу его твёрдое тело и мягкое, пылкое сердце. Чувствую его плоть напротив своей, и вся дрожу от одной только мысли о его прикосновении. Я встаю посреди ночи и иду ворошить аптечку. Принимаю аспирин от головы и адвил от своего нервного возбуждения, наношу вапораб^[81] под носом и поперёк лба. Понятия не имею зачем, но мама постоянно втирала мне эту штуку каждый раз, когда я болела, так что теперь это каким-то образом успокаивает просто своим мятным медицинским запахом.

Я больна во многих отношениях. Я не должна была приезжать домой. Как же я могла так сглупить? Мама была готова поехать в северные штаты. Мне надо держаться подальше от Лаки. Не могу больше терпеть эту пытку.

Истощенная и отчаявшаяся я достаю банку с мёдом с задней части холодильника. Я откручиваю крышку и опускаю палец в янтарную липкую и сладкую массу, поднося затем ко рту. Я слизываю мёд с пальца и закрываю крышку. Мне следует опустошить её полностью и освободить своё стеклянное сердце. Стоит засунуть сюда чьё-то другое имя и дать себе шанс на любовь в этой жизни. Надо бы разбить эту банку, сбросив её с крыши. Ибо моё сердце задыхается на дне этой вязкой сладости, под слоями сладостной любви Лаки длиною в жизнь.

Я слишком слаба, чтобы сопротивляться ему. Не знаю, как сказать «нет». Когда моя жизнь станет легче? Стресс разрушает меня. Я даже представления не имею, как желать кого-то другого.

Освобожусь ли я когда-либо от этой болезни? Когда любовь прекратит быть проклятием?

Я уезжаю рано утром, и мама плачет, когда я говорю ей об этом.

— Передумай, mi vida, прошу тебя, там же собирается сильный снегопад, — уговаривает она, помогая собирать мой чемодан.

— Я не могу быть рядом с Лусианом, мам, это разбивает мне сердце.

Мама шмыгает носом и кивает, складывая мои штаны. Может, она и правда понимает после всего, что было. Она не обвиняет меня в том, что я грязная, запятнанная, непристойная или что-то типа такого. Она просто говорит, что любит меня и пытается заставить взять пачку наличных. Мама вытаскивает их из жестянки с мукой на верхней полке кухонного шкафа и засовывает мне в руку, кивая: «Sí, Belén, toma» [82] .

— Они мне не нужны, мам. У меня есть работа в библиотеке. Ты уже и так делаешь для меня достаточно. Отложи их, так что ты сможешь приехать ко мне на мой выпуск.

Я тащу свой чемодан через снег и ловлю частника на Бродвее.

— Порт Авторити^[83], — говорю водителю.

Я люблю поезда, но автобус дешевле, и я уже в ожидании нескольких часов размышлений, сидя у окна. Мне необходимо очистить свою голову и сердце от всего, что связано с Лусианом. Я чувствую себя немного неловко от того, что не попрощалась с Тити, Яри и остальными членами своей семьи. Но я не могу сказать «прощай» Лаки. Не могу видеть его. Вообще. Я откапываю кусочки красного пляжного стекла из своего кармана и выбрасываю их в сугроб. Они так красиво выглядят на снежном фоне, будто светятся. Кто-то другой найдёт их. Кому-то другому повезёт. Уезжая, я чувствую, словно оставила кусочки своего разбитого сердца, разбросанными по тротуару.

Лаки

Быть пехотинцем не так уж плохо. Это что-то вроде классной работы, где ты всегда тусуешься с друзьями. Ну, кроме отсутствия свободного времени и недосыпа. Каждый день мы изучаем что-то новое и не всегда то, что готовит нас к бою. Мы прорабатываем каждый возможный сценарий перед заданием. Мы уже прошли вязание верёвки и скалолазание, выживание в дикой природе и даже потратили день на обучение спасению тонущих гражданских. Оказывается, я сильный пловец. Кто бы мог подумать? Я вырос в Южном Бронксе. Это совсем не то место, чтобы плавать в Ист-Ривер или вверх-вниз по Гудзону.

Я люблю погоду в Северной Каролине, да и большинство парней здесь что надо. В моём батальоне есть ещё один чувак из Бронкса, и мы с первого же дня отлично поладили. У нас было похожее происхождение, так что мы получили более-менее одинаковое воспитание.

В выходные, когда у нас перерыв, мы ездим в Джексонвилл^[84], чтобы выпить, сыграть в дартс или пул. Я никогда не возвращаюсь домой, даже когда у нас выпадают выходные; я околачиваюсь здесь на базе. Вообще, причина, по которой мы ездим в город — подцепить баб. Я приобрёл вальяжный, самодовольный вид, и я в лучшей своей форме. Трахаться — легко. Цыпочек, которые тащатся по мне, хоть отбавляй. Я не встретил никого особенного — даже не знаю, что делал бы, если бы это случилось. Но я в самом деле люблю трахаться из интереса. В этом я всегда победитель, прирождённый чемпион.

Находясь здесь, я ощущаю себя кем–то другим, я не возражаю быть здесь просто номером — это снимает всё напряжение и давление. Я один из тех парней, которые с нетерпением ждут боевого задания. Некоторые парни из морской пехоты, которые малое время были с нами, говорят это типично для салаг — хотеть выбраться с базы до зуда. Говорят, там может быть скучно — ты можешь застрять на недели на миссии, где всё, что ты делаешь, это сидишь и ждёшь. Или же это дерьмо может быть изнурительным, когда ты тащишься мили в униформе с оружием и весовым элементом только, чтобы плестись обратно откуда пришёл снова, в темноте, даже не выстрелив ни разу из своего чертового оружия.

Но я не знаю, мне всё так же хочется поехать. Я хочу что-то, блин, делать, это желание словно прорывается из меня. Есть во мне какая-то беспокойная часть, не знаю, как выразить это словами. Здесь всегда пылает огонь. Постоянно. Я чувствую, будто мне всегда чего-то не хватает. Даже когда мы бежим и укрываемся в окопах, палим из оружия или обучаемся рукопашному бою, я всё ещё получаю недостаточно заряда — то чувство, когда адреналин несётся по твоему телу и всё, что ты можешь слышать, это стук твоего собственного сердца, бьющегося в груди; барабанный бой, оглушающий тебя самого, напоминающий, что ты сделан из крови и кишок, хоть ты и ощущаешь себя несокрушимым. Я жажду это чувство — этот высший, предельный уровень. Я привык получать это дерьмо проще и быстрее там, в Хайтс, с иглой в руке.

У меня также есть другой источник, который никогда не иссякнет. Я могу испытывать это чувство просто находясь рядом с Ленни. Один вдох её запаха –— и моё сердце в огне, кровь несётся с невероятной скоростью. Она превращает меня в грёбаное животное всякий раз, когда я с ней. Всё, о чём я могу думать, — как затрахать её до беспамятства и утащить её прочь, чтобы никто и ничто не могло коснуться её. Белен — болезнь, которая возвращается лишь при мысли о ней. Она чёртова заноза в моём боку, но она и та искра, что воспламеняет меня.