— Хотя мне приходилось немало командовать, такого болвана я встречаю впервые.

Мальчики хорошо понимали справедливость этого упрека, но у всех у них были свои основания сердиться на Фриула, поэтому они не поддержали его. Первым нарушил молчание Антуан:

— Раз он ничего не заметил, он так и сказал. Не понимаю, что ты на него набросился.

Юшмен, Рожье и Ноден громко одобрили слова Антуана, и Фриула был этим несколько смущен.

— Ну, если мы будем принимать все так, как есть на самом деле, тогда и игры никакой не получится, — возразил он.

Антуан, в глубине души убежденный в его правоте, упрекнул себя в том, что посягнул на авторитет командира. Особенно стыдно ему было от того, что он выступил в защиту здравого смысла против благородного воображения, составлявшего самую основу подливного героизма. Он решил публично покаяться, но едва открыл рот, как Фриула оборвал его:

— Ты, заткни глотку. Вместо того чтобы покрывать нарушителей дисциплины в нашей команде, шел бы лучше к своей мамочке. Из-за тебя мы и так уж запаздываем на четверть часа.

— Ну и ладно, — отпарировал Антуан, — не буду вас больше задерживать. Я выхожу из команды.

И вместе с Баранкеном он направился к улице Габриэль. Остальные заколебались. Ноден и Юшмен наконец последовали за отколовшимися, правда, держась на некотором расстоянии. Рожье тоже непрочь был к ним присоединиться, но, не осмеливаясь открыто порвать с командиром, пошел медленно, неуверенным шагом, словно ожидал, что тот догонит его. Фриула ушел последним, выкрикивая вслед остальным:

— Эх вы, простофили, теперь выпутывайтесь как знаете! Плевал я на вас! Я подаю в отставку! Вы еще обо мне пожалеете!

Команда, растянувшись четырьмя отдельными группками на добрую сотню метров, продолжала продвигаться к месту назначения экспедиции, которое было где-то в секторе улицы Элизе-де-Боз-Ар, между двумя поворотами. Это была мрачная, сдавленная домами улочка, такая же пустынная, как верхняя часть Монмартрского холма.

Почти дойдя до места, Антуан с Баранкеном замедлили шаг, и отдельные группки стали сходиться, подобно мехам аккордеона. У первого поворота улицу пересекала глубокая траншея с красным сигнальным фонарем. Земляные работы, по-видимому, начались лишь дня два тому назад, так как в прошлый поход траншеи не было. В ее появлении можно было усмотреть нечто зловещее, и, не случись раскола в отряде, как бы это им пригодилось для игры. Через траншею была переброшена узкая доска, по обе стороны которой вместо перил были протянуты веревки. Поборов желание заглянуть в яму, Антуан перешел ее, не останавливаясь, чтобы не подумали, что он ждет остальных.

Недалеко от траншеи находилась лавка старьевщика, перед которой мальчуганы остановились. Лавчонка была совсем крошечная, штукатурка на стенах облупилась, вывески не было. Но зато в витрине имелось множество объявлений. Самое внушительное гласило: «Вещи по случаю для знатоков». Другое объявление сообщало, что «Фирма предоставляет кредит только состоятельным гражданам». Каждая выставленная вещь сопровождалась исторической справкой сомнительной достоверности, текст которой был написан на прямоугольном кусочке картона. «Деревенский письменный стол королевы Гортензии» — так значился небольшой кухонный стол некрашеного дерева, изъеденный жавелевой водой. Здесь была и кофейная мельница Дюбарри, мыльница Марата, комнатные туфли королевы Берты Большеногой, котелок Феликса Фора, трубка таитянской королевы Помаре, вечное перо, которым был подписан Кампо-Формийский договор, и множество других вещей — вплоть до покрышки футбольного мяча, якобы принадлежавшей папессе Иоанне. Но школьники не усматривали в этом никакого подвоха и ничуть не сомневались, что торговец действительно собрал в своей лавке скромные обломки истории. Правда, вечное перо времен Кампо-Формийского договора вызывало у них смутное удивление, но, впрочем, и их собственные познания об этом историческом событии были довольно скудными. Во всяком случае, мысль о том, что торговец использует эту уловку в интересах своего дела, им и в голову не пришла. Все эти сведения, написанные его рукой, были, без всякого сомнения, столь же верными, как и любой печатный текст, и давали гарантию подлинности. Однако совсем не ради того, чтобы любоваться этими историческими реликвиями, совершала команда дальние походы. Один предмет, стоявший на самом видном месте, страстно приковывал внимание шести школьников. Это была пара сапог, тоже снабженная неизменным письменным разъяснением, на этот раз весьма лаконичным, — «Сапоги-скороходы»; Кампо-Формийский договор, Марат, Феликс Фор, Наполеон, Луи-Филипп и другие исторические личности служили для них внушительным фоном. Вполне возможно, что шестеро ребятишек вовсе не были так уж убеждены в том, что стоит им обуть эти сапоги и они зашагают семимильными шагами. Они даже подозревали, что приключения мальчика-с-пальчика всего лишь сказка, но поскольку у них не было в этом полной уверенности, они легко умели сговориться со своими подозрениями. Отдавая дань правдоподобию, а может быть, также боясь, как бы действительность не уличила их во лжи, они допускали, что волшебные свойства сапог могли ослабеть или даже совсем утратиться под действием времени. Как бы там ни было, но волшебное происхождение сапог не ставилось под сомнение. Они тоже были частью истории, и подтверждением тому была вся лавка с ее древностями. Кроме того, сапоги были удивительно красивы, и их щегольской вид поражал и выделял их среди других вещей, выставленных в витрине, в большинстве своем старых и уродливых. Они были из черной лакированной кожи, мягкой и тонкой, и сделаны как раз на мальчика их возраста. Сапоги были на белом меху, краешек которого выступал сверху, образуя белоснежную опушку. Вид у них был такой элегантный, они были так гордо изогнуты, что это даже внушало некоторую робость, однако белоснежный мех придавал им какое-то нежное и капризное очарование.

Антуан и Баранкен подошли первыми и остановились как раз перед сапожками, прижав носы к стеклу витрины и лишь изредка обмениваясь репликами. Трудно было выразить степень их восхищения — оно было подобно счастливой мечте, от которой приходится время от времени с сожалением возвращаться к действительности. Представляя себя в сапогах-скороходах, Антуан переживал запутанное и волнующее приключение, но возвращаясь мыслями к матери, к их мансарде, куда она только что вернулась одна, он вздыхал от угрызений совести, от воспоминаний о безрадостной жизни, которая ждала по эту сторону витрины, где был и он сам, здесь, совсем рядом, в зимней ночи, и облачко от его дыхания оседало на стекле.

Временами, позади выставленных в витрине сапожек, появлялся силуэт торговца — владельца всех этих чудес, Внутренняя часть лавки, так же как и витрина, освещалась свисавшей с потолка единственной лампочкой без абажура, слабый свет ее не позволял четко различать предметы.

Насколько можно было рассмотреть снаружи — хозяином лавки был крошечный старичок с невыразительным круглым и гладким лицом, без морщин. У него был высокий стоячий воротник, сюртук, застегнутый на все пуговицы, короткие панталоны и гольфы, как у велосипедиста, обтягивающие его тощие ноги. Хотя он был в лавке один, порой оттуда доносился его пронзительный голос, в котором слышалось раздражение. Временами он принимался шагать взад и вперед в состоянии крайнего возбуждения и даже подпрыгивал; однако чаще всего он сидел под электрической лампочкой около чучела огромной птицы, по-видимому, цапли, с которым, казалось, вел весьма оживленный разговор. Баранкен утверждал даже, что он видел, как птица двигалась и угрожающе наступала на старика. Все было возможно здесь, в этой лавочке, где нашли себе приют волшебные сапоги.

Команда, снова в полном составе, выстроилась перед витриной — и все взгляды были прикованы к сапогам-скороходам. Фриула, стоявший несколько поодаль от этой цепочки, которую он созерцал с бесконечной иронией, все время насмехался и говорил:

— Они, пожалуй, до утра не устанут глазеть на эти сапоги. Вот умора, я просто лопну от смеха. Ведь у меня-то есть такой план! Но хватит, больше не будет ни командиров, ни планов, ничего!