Объяснение звучало довольно убедительно, и Алан согласился. Но уже через несколько дней, получив от курьера изящную картонную коробку с золотым тиснением, сконфуженно пожалел об этом. То, что лежало внутри, завернутое в полупрозрачную бумагу, наверное, своей стоимостью не в одну сотню раз превышало "издержки". Накидка была пошита из натурального голубого шелка, обработанного по новейшей технологии с внедрением в волокна золотой и бриллиантовой пыли – это придавало ткани ни с чем мне сравнимое теплое сияние и особенную тяжесть; такой шёлк не мялся и всегда ложился ровно, как конский волос. Надпись на коробке свидетельствовала о том, что накидка происходит из известного модного дома, в котором модели производились исключительно на заказ в единственном экземпляре и потому принято было давать каждой вещи собственное имя. Подаренная Алану накидка называлась "ашкай шииз" – вечернее море.

Жестоко задавив в себе искушение примерить мягко светящееся великолепие, он закрыл коробку крышкой и поставил её на шкаф. "Надобно потерять всякое уважение к людям, чтобы дарить скромному таксисту такую роскошь! Наверняка ведь в надежде затащить в постель! Без разницы какими средствами они добиваются своего! Угрозами. Или мздой. То же самое насилие по сути…" В тот же день Алан отправился в магазин одежды и приобрел себе самую простую накидку из хлопка. Белую, с незатейливой вышивкой серебристой нитью. Короткую, до середины плеч, а не по пояс. Как подобает небогатому работающему юноше. Коробку же с подарком он установил на заднее сидение машины, когда дарительница снова попросила его совершить поездку.

– Совсем не понравилось? – спросила она с едва заметной довольной усмешкой, – Не тот покрой? Не тот цвет?

– Я не хочу, чтобы вы думали, будто меня можно купить, – ответил Алан не оборачиваясь; от непрошеного волнения, налетевшего подобно морскому ветру, влажные ладони оставляли на пластике руля следы.

– Мысли такой не было, – ответила женщина ровным ничуть не возмущенным голосом, – я только подумала, что за всю историю моды соткано ничтожно мало накидок, достойных вашей красоты, и решила, что если найду хотя бы одну, то заплачу за неё любую сумму.

Алан не мог понять, искренна ли она с ним, или все эти медовые слова – лишь коварство. Тати Казарова тоже говорила ему разные приятности, от которых мурашки разбегались по телу, шептала на ушко жаркие обещания… И что? Алан больше не верил женщинам. Одного раза ему хватило. Не дурак.

Разговор состоялся, и клиентка не попыталась ни уговорить его принять подарок, ни как-то иначе наладить более тесный контакт. Нет так нет. Алан возрадовался, что понят правильно, и надеялся, что даже если по отношению к нему и зародились некогда какие-либо гадкие намерения, то теперь всё прояснилось, и станет можно и дальше продолжать стабильные деловые отношения. Она – пассажирка. Он – таксист.

Женщина вышла из машины, и как прежде они простились рукопожатием, только Алану вдруг стало неловко, от отвел глаза, чтобы не встретиться с нею взглядом: он опасался невольно взглянуть на неё, как на поклонницу, потому что своим подарком она ему об этом объявила, опасался найти её привлекательной… Ей было лет сорок, может, чуть больше, но в ней сильно играли ещё живительные женские соки: промеж черных волос, собранных высоко на затылке, не нашлось бы, наверное, ни одного седого, кожа лица и шеи пусть и не осталась совершенно свежей, но не походила ещё на проселочную дорогу под палящим солнцем, а фигура сохраняла назначенную ей природой форму кувшина.

"У неё наверняка муж, и, кто знает, может не один. При её-то возможностях…" Алан поклялся себе никогда не связываться с женщинами, стоящими выше по социальной лестнице. Ему хотелось, конечно, наладить личную жизнь, молодой мужчина как никак, но он предпочел бы, чтобы за ним ухаживала продавщица, строительная рабочая или мелкая служащая.

5

Прошло почти четыре месяца с тех пор, как Тати приняла на себя роль главной претендентки на хармандонскую корону. По закону окончательное вступление её в права должно было состояться после рождения ребенка, а покуда оставалось время для ознакомления с грядущими обязанностями.

Тати были выданы для прочтения толстенные фолианты в золотых и серебряных окладах, инкрустированных бриллиантами, рубинами, сапфирами и изумрудами. В них описывались правила поведения королевских особ с конкретными примерами, ситуациями, которые реально имели место на протяжении последних четырех сотен лет.

Сначала Тати чрезвычайно тяготилась чтением: её угнетали многословные, дотошно подробные описания нарядов, украшений, церемоний, но мало-помалу она привыкла; выдрессировала своё воображение таким образом, чтобы оно из небрежного плотника, наспех сколачивающего доску с доской, превратилось в старательного реставратора. Теперь ушедшая эпоха восставала перед Тати с ошеломляющей ясностью: мертвые правители поднимались из могил, проходили стройными рядами по парадным залам; казалось, можно было прикоснуться к тканям их роскошных одежд, ощутить их текстуру, тяжесть, прохладу. Оживали страсти, коварные козни, измены, радости и несчастья многих людей, которые из-за своего высокого положения оказались превращенными в книги. Засиживаясь порой за письменным столом до утра, Тати, одурманенная усталостью, кофе, беспокойством, начинала ощущать таинственную, почти материальную связь времен, в которой судьба каждого без исключения принимает участие, точно нитка при плетении огромного красочного полотна, и никакой судьбы не изъять из общего узора – ни одну нитку не выдернуть так, чтобы не потревожить другие…

Аккуратно перекладывая в стопках пожелтевшие печатные листы, Тати вдыхала запах лежалой бумаги, и ей чудилось, что в нём растворены едва различимые, но неуничтожимые свидетельства прошлого, единичные молекулы старинных духов, частички кожи, упавшие со смуглых рук властной и любвеобильной королевы, пылинки с накидки её возлюбленного, дыхание писаря… Чуждая ей страна, живущая далекими от понимания обычаями, с каждой ночью, проведенной над архивными материалами, обретала плоть внутри Тати, подобно тому, как рос а ней, набирая силу, толкаясь всё ретивее день ото дня, ребенок Кузьмы.

Попутно шли приготовления к коронации: мероприятие мыслилось масштабное – после закрытой церемонии для аристократии требовалось организовать "выход в народ". Для этой цели королевы прошлого использовали море: люди выходили на главную набережную столицы, собирались на островах, спускали на воду частные катера – коронованная особа чинно проплывала вдоль береговой линии на торжественно убранной яхте под гербовыми парусами, и счастливой приметой считалось близко увидеть, как она машет с палубы. А уж если кому-то выпадала удача поймать лепесток гранатового цветка – по традиции их пускали по ветру с королевского судна – этот человек всю оставшуюся жизнь пользовался особенным уважением у членов своей семьи, родственников, сотрудников, соседей как избранный баловень небесных сил. Если он был должен, его долги забывали. Если был виноват – ему прощалось. Надо ли говорить, что на один самый вяленький лепесток приходилась добрая сотня желающих засушить его в скляночке и показывать всей округе.

Тати чувствовала приливы безотчетного ужаса, думая о ревущей толпе, плещущейся в каменном ковше парапетов набережной. Толпа страшна как в ненависти своей, так и в любви. Что, если самые прыткие из них, а за ними и остальные, захотят прикоснуться, скажем, к её одежде, одержимые своей наивной туземной верой в божественность монархов? И никакая охрана не спасет, ибо их тысячи – рвущихся вперед за благими знамениями! Они порвут Тати на куски, потопят яхту, растащат паруса по нитке, как мыши жито по осени, в надежде возжечь богатство от богатства, славу от славы, милость божью от лоска человеческого…

Тати в минуты рассуждений жалко становилось людей, над которыми ей суждено было вознестись, но жалость вяла от стылого дуновения страха, точно теплолюбивый росток на сквозняке. Можно, конечно, нагрузить яхту оружием – если вдруг начнется непредвиденное наступление, открыть по ним, по живым, пламеннооким, обожающим свою королеву, огонь из пулеметов. Можно ответить смертью на любовь. Имущие власть нередко допускают такое. Они начинают войны – доверившихся им маленьких простых людей затягивает в мясорубку. Они пускают танки на повстанцев, чтобы удержаться в своих пошатнувшихся креслах. Их ошибки – кровавые кляксы в тетради Истории.