– Ты поп?

– Поп.

– Доброе дело, что поп к нам приехал. Молись, батька; молись, добродей.

Старичек помолился.

– Исповедуй нас и причасти.

Старичек подумал: что же, хоть они и опришки, да все нашей русской веры. Не говели: чем же говеть им в тех местах, где, кроме молока, творогу, да овечьего сыра, ничего достать нельзя? что не ходили в церковь – им и в церковь показаться нельзя! Вынул дары, исповедал и причастил.

– Снимай, добродей, шапку.

Старик снял, и повалилось ему в шапку золото.

- Вот кабы твой товарищ молодой, что с тобой ехал, не побоялся нас, добрых людей, то не достались бы тебе его гроши. Поезжай, добродей, с Богом...

Ни польское, ни молдавское правительства никогда серьезно не владели этими горами; одна Австрия сумела, без шуму, без войны, покорить их, и вышли из них люди тихие и смирные, такие, что если когда-нибудь эти горы достанутся во власть России, то составят гуцулы такой оплот для нашего государства, лучшего какого и желать нельзя[23].

Выше, выше везет меня мой Ян, четырнадцатилетний мальчик, с черными как смоль волосами, распущенными по плечам, с маленькими черными глазами, смугловатый, коренастый и очень бойкий. Ян следит за всеми общественными делами Печенежина, рад потолковать о политике и рад сообщить проезжему чужеземцу обо всем, что творится в их мире. На нем гуцульская сукня (короткий кафтан, не длиннее сюртука) и клапаня (гуцульская ушатая шапка), и будь он белокурый, а не смуглый, и не будь полы его сукни обрезаны у колен, как у горца, которому неудобно ходить долгополым, я принял бы его, по его костюму, за чухонца, как не будь на галицких польных и горных церквах осьмиконечных крестов, а воткни на них петухов, я принял бы эти церкви за финские, шведские и норвежские кирки. Странное дело, я не знаю ни одного племени, которое, своим костюмом, своей архитектурой, так напоминало бы скандинавов, как галичане. Варяги ли сюда занесли этот строй, или сами они принесли его в Скандинавию с Руси, но сходство между Скандинавией, а особенно Финляндии с Галичиной в глаза бьет. В галицких реках вымываются те же кресты, которые датские ученые считают исключительно скандинавскими; кольчуги точно такие же; те же крыши на церквах, напоминающие тарелку блинов, по выражению Гоголя; те же клапани, те же сукни... Я не беру на себя смелости дать объяснение, но что связь существует, пусть неверующий отправится и убедится.

Выше, выше в горы везет меня Ян, толкуя мне о печенежских делах, о бедствии хлопов, о голоде, о наборе, о неурожае, о несправедливостях полиции, о том, что горали (горцы) относятся с презрением к полянам (жителям равнины) – а утес сменяется утесом, сосна сосной, ручьи не только пересекают, но взрывают дорогу, снег прячется в тени уступов и тает на солнце, сороки и вороны перепархивают с места на место и точно также подпрыгивают обеими ногами или чинно выступают, пошевеливая хвостом, как будто живут они не в Карпатских Горах, а где-нибудь в Москве или в Петербурге. Лиственные деревья уже совсем разделись на зиму, как будто рассердясь, что наступают такие холода, что солнце начинает ходить так низко, и что травка пожелтела, птицы улетели, так что даже можно остаться и запросто, – покрасоваться не перед кем; одни задумчивые сосны и ели сохраняют свой неизменный наряд: увлеченные своей думой, одни воздели руки к небу с молитвой, другие опустили их к земле, обессиленные горем и думой; а солнце между тем уже зашло за Карпаты, и зашло именно за ту сторону, которая перед нами. На угорской стороне еще светло, на галицкой уже темно, и Ян начинает озираться чаще и чаще, не сбились ли мы с дороги.

– Треба ночувати, сказал он мне.

– Що ж, Яне? ночуймо, говорю я.

– Едемо до попадьи, она вдова и нас прийме.

– Не можно, Яне? отвечаю и.

– Чого ж не можно?

– Она мене не знае. Я-ем ту чоловек чужий, не буде гречно (вежливо).

– Як хочете, решает он после долгих убеждений – остановимся в корчме.

Поехать к попадье и попросить у нее ночлега, было бы делом самым разумным, и если б я к ней поехал, то не наткнулся бы ни на какие неприятности. Но мне казлось неловко ехать к незнакомой женщине в такую глухую пору с просьбой о ночлеге, не будучи галичанином. Деликатность эта мена и погубила.

Было уже совершенно темно. Ехать дальше между этими обрывами, действительно, не было возможности. Впереди, над головой, мерцали огоньки.

– Корчма, сказал Ян: – тут переночуем.

И мы дотащились до этой корчмы.

II

Корчма в горах точно такая же еврейская, как и в поле – разницы нет ни малейшей. Тот же еврей с пейсами, в долгополом пальто, та же стойка, то же хлопство, провождающее свой вечер в этом клубе. Я вошел и сказал, что желал бы переночевать.

– Unmoglich, kein Platz, затараторил мне жид: – ganz unmoglich, gar kein Platz.

– Wo werde ich denn, lieber Freund, schlafen?

– Kein Platz.

– Aber ich werde bezahlen.

– Aber es ist unmoglich – ganz unmoglich.

После долгих переговоров я выиграл только то, что нашелся хлоп, который сказал, что переночевать можно у него, но с тем, что он, все-таки, должен доложить об этом пану войту.

– Докладывайте, сказал я: – у меня паспорт есть, я не боюсь.

– Коли пашпорт, пане, маете, то ходить.

И он пошел вперед, указывая дорогу по каким-то крутизнам, обрывам, под шум не то ручьев, не то потоков, не то леса.

Ночь – загадка везде и всюду, даже в спокойной комнате; тени ночи исполнены тех странных и загадочных образов, для которых воображение не находит формы, а язык не находит слов. Но ночь в горах под вершинами Карпатов еще страннее; утес кажется каким-то черным, громадным привидением, сосны – потухшим канделябром, ель – мертвецом, рвущимся из могилы, а ручьи гремят, шумят; а полоска снега сияет, а звезды с неба сходят и сходят так близко к вам, что, кажется, не будь этих скал, не шуми эти ручьи, не сияй эти красножелтые огоньки в хижинах и не будь я сам прикован к земле, так бы и рванулся к ним, – и этому темному осеннему небу.

Мы вошли в хату.

Хата была довольно просторная; налево от дверей, как и следует, русская печь; кругом лавки, на стене против дверей какие-то образа – не наши русские образа с темным ликом в вычурных кивотах, а тамошние бедные гравюрки, какие-то малеванья масляными красками; без лампадки, что-то бедное, печальное, закоптелое. Стол стоит тоже не в переднем углу, как у нас, а прямо против двери, налево подле печки кровать; лучина пылает. Мой хозяин, решившийся меня принять, Иван, оказался урлопником (urlaub), то есть, бессрочно-отпускным.

Солдат в Австрии совсем не то, что у нас. У нас бессрочно-отпускной обязуется волосы стричь, бороду брить, по миру не ходить; в Австрии ничего подобного нет: чуть ему дали отпуск, и воротится он в свое село в какие-нибудь Акрешоры, как запускает он волосы, надевает хлопскую рубаху и хлопские порты, и делается таким же хлопом, каким был. Разница между ним и настоящим хлопом только в том, что сельские власти над ним не имеют силы, что за все его провинности он не может быть судим местными властями, а должен быть доставлен в полк. Путаница из этого выходит, разумеется, страшная. Урлопник шалит, сколько душе его угодно, мошенничает, разбойничает, и покуда местные власти соберутся препроводить его в полк, набалуется он столько, что над ним почти и управы уж нет. Он считает себя в родном селе лицом привилегированным, а всякие безобразия происходят именно от него.

Мой хозяин Иван хотя и был урлопник, но серьезно брался за плуг, был хорошим хозяином в доме и, как кажется, добрым братом девушки, его сестры, которая, едва мы вошли в хату, тут же захлопотала около печки, как бы угостить случайного проезжего. Вежливость требовала переночевать не даром, тем более, что со мной вовсе не торговались, что будет стоить мое ночеванье. Применившись довольно достаточно к хлопству, я счел за должное прежде всего поставить моим хозяевам бутылку водки, на что немедленно и раскошелился, а себе заказал изжарить кусок мяса, который, к удивлению моему, в Акрешорах и отыскался. Пока хозяева усиживали эту водку и пока босая их сестра, в поняве, в белой сорочке, расшитой черными, алыми и желтыми нитками, возилась около печки, в хату, мало по малу, стали набираться гуцулы с их длинными волосами, в красных штанах, смуглые, сероглазые, с жесткими чертами лица, в широких кожаных поясах, украшенных медными пуговицами.