Ручка эта была видная. Подобные палки не редкость; их фабрикуют так же, как палки с разными лисьими мордами, с оленями, с ножками серны, молотками и тому подобными украшениями.

Палки с рукоятками в виде топоров продаются обыкновенно железные, и форма этих топоров с рукояткой бывает обыкновенно фантастическая. Но гуцульские палки, так называемые топорики, поразили меня чем-то чрезвычайно знакомым, будто я где-то видел эту форму, чем-то древним пахнуло на меня, и вдруг я вспомнил, что точь-в-точь такие топорики делались во времена бронзового периода, и что стиль и форма этих топориков так и напоминает египетское оружие XVII и XV в. до Р. X.

– Всегда делаются медные? спрашивал я.

– Всегда. Купит гуцул подсвечник или какой-нибудь медный лом, перельет его в такой топорец, насадит на палку и расхаживает с ним. Ни один гуцул не выйдет в праздник без топорца; но так как медь все-таки дорога, то в последнее время стали они делать эти топорцы просто деревянные, а только насаживают на них лезвие медное, по дереву же стали набивать медные гвоздики или пробивать его медной проволокой, тем же самым узором.

В Москве, в этнографическом музее, читатель может видеть эти самые топорцы. Сходство формы и чекана гуцульских топоров с топорцами бронзового периода было до того поразительно, что било в глаза. Правда, на гуцульских топорцах сохранился только один рисунок бронзового времени, именно углами – спирали я никогда не видал; но та же самая малость объема, та же самая пригодность для весьма маленькой руки, и, наконец, то же исключительное употребление медных сплавов, не могли не бросаться в глаза.

– Для чего же употребляют они эти топорики? только для прогулки?

– А нет, отвечали он: – они когда пляшут, так подбрасывают их кверху и ловят в руку, и до такой степени мастера кидать ими, что сажен за пять бросят его в указанную точку и топор в нее вонзится. Перепьются иногда, и какую-нибудь нелюбимую опозоренную девку, которую надо развенчать, потому что она лишилась невинности, привяжут за косу к столбу и отсекут ей косу, метая в нее этими топорцами.

Подобное употребление топорцов, как метательного оружия, опять-таки, ясно указывает, что происхождение их относится к бронзовым временам. Маленькие бронзовые топорцы, которые мы находим в земле, не годились, разумеется ни для рубки дров, ни для какого-нибудь хозяйственного употребления, разве для столярных поделок, а значение их, как оружия метательного, необходимо выходит из их малой величины, что и указывается гуцулами.

Мысль о гуцулах засела у меня в голове, а с нею вместе охота съездить к ним и осмотреть на месте это загадочное племя, засевшее в Карпатах. По всем расспросам оказалось, что они большие мастера во всяких медных поделках, что все их украшения медные и т. п. Отыскать следы бронзового периода в XIX веке было лестно, но еще лестнее было отыскать их у русских, и как ни отсоветывали мне мои львовские друзья поездку в Карпаты, я не мог воздержаться, несмотря на весьма позднюю пору – это было в конце октября.

Оставив во Львове разные хрупкие вещи из своей коллекции, в одно прекрасное утро отправился я на железную дорогу и очутился в Коломые, городке, лежащем в гуцульской стороне и замечательном разве тем, что слово Коломыя до сих пор не объяснено ни одним ученым, и что ему придают значение римской colonia. Единственная достопримечательность Коломыи – директор тамошней гимназии, Федор Белоус, из-за которого в последнее время произошло столько шума в Галичине. Это действительно, замечательный человек.

Крестьянский сын, он начал свою житейскую карьеру с того, что пас свиней. Сельский священник обучал его грамоте и дал мальчику средства попасть не только в уездное училище, но пробиться в гимназию. Голодая там, пройдя всеми ужасами сиротства и нищенства, Белоус кончил курс, попал в университет, выдержал там блестящий экзамен, сделался учителем и, сверх того, замечательным педагогом. Этот маленький белокурый человек обладает глубоко страстной и любящей душой, той натурой, которая не умеет делать дело на половину, а отдается ему целиком, несмотря ни на какая препятствия, не боясь никаких жертв. Он добился того, что сделался директором гимназии, что дало ему тысячу двести гульденов жалованья (т. е., по-нашему, семьсот двадцать рублей серебром) в год, но, так как гульден там почти равняется практически нашему рублю, то можно считать, что он имел тысячу двести рублей в год – сумму, на которую, известно, извернуться весьма нелегко даже одинокому человеку. Этой суммой Белоус распоряжался так, что не нанимал себе даже квартиры, а ставил кровать в гимназической библиотеке, сводил свой стол на хлеб и на воду, гардероб свой на самое необходимое и усчитывал каждый крейцер, каждую копейку на вспомоществование бедным ученикам. Для себя он не делал ровно ничего – всё для русских, всё для русского дела. По праздникам, бедных учеников рассылал он по селам с письмами к священникам с просьбами о помощи. Священники, как я уже говорил, народ крайне небогатый, но, заражаясь патриотизмом Белоуса и его любовью и детям, один из них давал гульден, другой книгу, четвертый дести три бумаги, попадьи давали им крупы, муку, хлеб; и ученики, пешком, босиком, с мешками на плечах, тащились в устроенную им бурсу и перебивались опять до следующего праздника. В церковные праздники, он их отправлял петь на клиросе в селе. Хлопы и женки отваливали им тоже всякого провианта по мере сил своих, иногда даже и не провианта, а холста! священники и дьяки кое-что из поношенного платья; и молодежь, опять-таки, существовала при помощи своего директора, который, в случай крайности, делился с ними последней копейкой. Сверх всего этого, Белоус находил сам время путешествовать пешком по Галичине, забрался даже в Угорщину, где его приняли не то за политического агента, не то за бродягу, посадили в тюрьму, несмотря на то, что он, все-таки, директор гимназии, и, все-таки, ваше высокоблагородие, и с надлежащим почетом выпроводили из Угорщины. Захотелось ему, для пользы гимназии, побывать на лондонской выставке и осмотреть Западную Европу. Путешествие это совершил он на триста гульденов, т. е. меньше чем на двести рублей; что-то дней шесть пробыл в Лондоне, неизвестно, чем кормясь, но пешком обошедши весь этот город, чуть ли не от Сиденгэма до Уиндзора, и побывал во всех музеях; затем побывал он в Париже и воротился в свою Коломыю, как он рассказывал мне, с пузырями на ногах, потому что он ездил только по железным дорогам, разумеется, везде в вагоне третьего, а если возможно, и четвертого класса, останавливался в самых убогих тавернах и ни разу не прокатился в фиакре. На какие-то невероятные средства, на разные подписки, на разные урывки из своего жалованья, Белоус завел физический, естественный и химический кабинеты при своей гимназии, пополнил библиотеку и ко всему этому озаботился о создании в Галичине национального русского купечества. В Галичине есть всего один русский купец, хотя сильно ополяченный, г. Димет, во Львове, торгующий галантерейными товарами; остальное купечество – евреи, немцы и поляки. Русские состоят только из двух классов, как я уже говорил: поп и хлоп; горсть учителей и чиновников не может даже в счет идти.

Чтоб создать торговый класс, Белоус какого-то ученика своего, русского, сумел отдать, уже не помню, к немцу или и поляку, в лавку, затем каким-то неудобопонятным способом открыл для него свою собственную лавку и велел написать над ней “русская торговля ” и написать это русскими буквами. Мало того, Белоус завел в Коломые типографию, в которую посадил своего брата, завел там журнал, стал печатать разные брошюры. Типография шла плохо, заказов не было, на журналы его даже подписчиков не было, потому что галицкие читатели народ бедный; все довольствуются чтением “Слова”, единственной серьезной и единственной полезной галицкой газетой. Львовская и перемышльская типография с избытком удовлетворяют всем потребностям Галицкой Руси; но нужно было заявить, что эта Галицкая Русь имеет потребность в увеличении числа своих органов и своих типографий, нужно, чтоб заметили, что мы существуем, что мы не фантазия, не призрак – первый шаг нужно сделать, чтоб дело пошло. Пусть лет десять коломыйская типография нейдет, но пойдет-таки, наконец, потому что с каждым годом читается все больше и больше. Белоус и брат его с семейством чуть-чуть с голоду не умирали от своих предприятий, но не отступили ни на шаг от дела. Типография шла, и гимназии положительно процветала. Каждый хлоп в коломыйском округе знает и благословляет всегда Белоуса; даже поляки, так ненавидевшие его за его смелую поддержку русского дела, относились с глубоким уважением к этой великой личности. Но он так намозолил глаза им, что его переместили в Галицию, т. е. к мазурам, с которыми ему, как русскому, нечего было делать. Его, такого замечательного педагога, нельзя было при новом совете училищ (школьная рада) оставить без дела. Поэтому, его только переместили, и перемещение это наделало много горя бедным русским. На место его посадили какую-то личность, совершенно неизвестную, которая уже никаким образом не заменит этого великого деятеля.