Машину и котел подняли на понтон легко. Только, выходя из воды, котел задел за площадку, вдруг замер, и кран, поднимавший его, начал клониться, клониться вниз. Я что-то закричал. Громко, до рези в ушах. Но крановщик уже стравил трос, котел повернули ломами, он легко вышел и встал на палубу. Да, когда кран нес по воздуху машину на понтон, она стала выскальзывать из тросов. Крановщик нес ее все быстрее, она скользила, скользила, — я зажмурил глаза и отвернулся. А когда снова открыл их, ребята снимали с машины тросы и смеялись надо мной.

«Начали!» — взмах руки, сильнее — площадка медленно поползла из воды. Вот уже потоки воды сливаются со швеллеров рамы, крутого барабана лебедки, сложного переплетения шестерен. А в голове опять быстро и надоедливо мелькает иллюстрация какой-то детской книжки: «Подъем затонувшего корабля».

Стоп! — пусть сольется лишняя вода.

Тихонько, осторожно, поворот… Еще, сильнее… Несколько длинных, страшных секунд — и понтон заметно ушел в воду: площадка, стукнув колесами, села на рельсы. Я подошел к ней, погладил ладонью мокрое железо… Вокруг стояли ребята, шумные и грязные, как черти. Кто-то протягивал мне папиросы, брюки, китель… У меня дрожали руки, губы, я никак не мог улыбнуться и попасть в брючину ногой. Котченко вдруг схватил и поднял меня в воздух, а ребята быстро натянули на меня штаны. Солнышкин смеялся и громко кричал:

— Одели Степаныча! Как в детском саду!

…Опять по воде били огромными ладошками: пароход вел кран в порт. Я лежал на капитанском мостике, на скамейке, отвернув лицо к спинке ее. Ребята сидели рядом на полу, курили и негромко разговаривали.

Дядя Тимофей, проходя мимо, задел меня, и Шилов тотчас же отрывисто сказал ему:

— Тихо ты, дубина! Степаныч спит, не видишь?..

12

Тина, Тина, любимая моя, как ужасно вышло все у нас с тобой! Я думаю, сто раз передумываю, вспоминаю — и как хочешь, но я прав. Прав!.. Прав, только как же я буду жить без тебя?

Но я не могу иначе. Не могу, как хочешь…

Тогда на пароходе дядя Тимофей вдруг испуганно сказал:

— Чтой-то? Народу-то на стенке!..

Я вскочил, ребята тоже поднялись.

У порталов кранов на стенке стояла толпа. Был виден дергающийся Пулин, рядом с ним стоял Власюк, как всегда вытирал платком шею. Вспыхнули на солнце стекляшки Зубкова.

— Не бойся, Степаныч, — прошептал Солнышкин.

— Степаныч и не боится! — грубо и громко оборвал его Шилов.

Пароход ткнулся бортом о стенку, что-то натужно заскрипело. Двое матросов быстро, заученными движениями, перебросили на берег трап. Все молчали. Будь что будет…

По трапу легко и быстро сбежал Зубков, молча кивнул нам и пошел на понтон с разобранным, поднятым краном.

Как-то боком и не глядя на нас сошел Власюк.

Двигающееся плечо, кривящиеся сухие губы Пулина…

Насмешливо-злорадный глаз Дубовика…

Все молча разглядывали рваные проломы палубы понтона, смятую гармошкой крышу кабины, котел и машину, необычно стоящие в стороне, чудовищно изогнутую стрелу… Кто-то громко, от души вздохнул:

— Какой ужас!

Зубков все молчал. Котченко вдруг положил мне сзади свою тяжелую руку на плечо. Губы у меня прыгали, и их никак было не остановить.

Зубков внимательно посмотрел на меня, на грязных и уставших ребят:

— Всё подняли?

Я только кивнул, Котченко неторопливо сказал сзади:

— Все. Есть список.

— Двумя кранами поднимали? — громко спросил Власюк.

— Зачем двумя?.. — начал Дербенев.

— Двумя, — опять кивнул я.

— Вот видите! — Власюк полез платком за шиворот кителя.

— Закурить нет? — вдруг, по-своему шутя, спросил у Зубкова Шилов.

Зубков машинально достал пачку «Казбека». У Шилова сильно вздрагивали грязные, в ссадинах, пальцы. Все молчали.

— Степаныч сделал расчет. Инженерский, — глухо сказал Котченко Зубкову.

— Кто это?

— Кауров, — Котченко легонько подтолкнул меня в плечо.

— Так, так… — Зубков опять разглядывал меня, ребят.

— Мы все вместе решали! — звонко крикнул сзади Солнышкин.

— Конечно, лучше было бы три дня валандаться с одним краном? — спросил Дербенев у Власюка.

— Идите спать, ребята, — вдруг негромко проговорил Зубков. — Идите, идите, — он положил руки на плечи мне и Шилову. — Афанасий Васильевич, завтра с утра благодарность в приказе всей бригаде. А ты, — сказал он мне, — расчет напиши: и документ, и на будущее полезно.

Вокруг молчали. Громко сопел Шилов.

— Понимаете, крана-то жалко! — тихонько, будто извиняясь, добавил Зубков.

— Чепуха! — громко заявил Шилов. — Мы его за пять дней поставим. Даю честное слово!

Дубовик засмеялся.

— Что ты ржешь, дядя? — спросил у него Шилов. — Пятки чешутся? Поставим, ребята? Ну!

Зубков улыбался, глядя на Шилова, оборачивающегося то к одному, то к другому. Смешно дрыгал его хохолок. Вокруг тоже заулыбались… Я подумал, что руководитель должен уметь улавливать и направлять в нужное русло такой вот подъем масс, и сказал:

— Надо взять обязательство.

— Бумага есть? Сейчас же напишем! — крикнул Шилов. — Поставим, я ручаюсь!

— Ладно, за пять дней поставим, — пробасил Котченко.

— О чем разговор! — звонко выкрикнул Солнышкин.

— Ну, ну, — все улыбаясь, сказал Зубков и повернулся ко мне: — А ты приходи завтра на диспетчерское: хватит, погулял — давай работать, крановый бог Степаныч!

— Конечно! — я торопливо кивнул; вокруг смеялись.

Зубков замолчал, сморщился и, протянув руку, медленно застегнул мне пуговицу на кителе.

— Новый кран пришел, надо монтировать. Трос на складе получили. Песочек, песочек не забывай. — Он еще раз поправил мне пуговицу. — А вам, ребята, спасибо! Спасибо и идите спать! — он протянул руку Шилову.

Шилов покраснел:

— Извините, грязная…

— Ладно, ладно, — Зубков пожал ему руку, потом Котченко, Дербеневу…

Все вокруг стояли и ждали. Солнышкин промахнулся. Смородина громко захохотала. Зубков, улыбаясь, потряс мою руку и пошел на стенку.

Власюк подошел ко мне, постоял, помолчал. Потом буркнул:

— Ну, до завтра, — и тоже протянул руку.

— Ай-яй-яй, ребята! — укоризненно проговорил Пулин. — Даже не спросят, как Петр Ильич, Витя…

— А чего нам спрашивать, — сказал, опять загораясь, Шилов. — Мы возьмем и поедем к нему в больницу, так?

— Грязные, неудобно…

— Наплевать, все равно белый халат сверху дадут!

— Идите, идите! — сказал Пулин. — Витя тоже болеет, дома…

— Ладно, и к ней зайдем, — пообещал Шилов.

Дубовик стоял в стороне и делал вид, что рассматривает лебедку. Ко мне вдруг протолкалась худенькая женщина в платочке и визгливым, неприятным голосом сказала:

— Павел Степанович, я завтра не выйду: у меня девка рожает.

— А? А вы кто?

— С третьего плавучего. Меня Верка заменит.

— Хорошо…

Меня кто-то ласково взял под руку. Я оглянулся: тот же плешивый мужчина, что тогда приставал к Петру Ильичу. Нагнулся к уху и начал что-то шептать… Шилов бесцеремонно отодвинул его:

— Завтра, завтра. Почуяли начальство!

В больнице было непривычно тихо, чисто и светло. Из-за столика в углу приемной навстречу нам удивленно поднялась тоненькая девушка в белой наколке и строго, как говорят только в больнице, спросила:

— То-ва-ри-щи, вы это что?

Шилов быстро шагнул к ней:

— Где это я вас видел?..

— Разрешите пригласить вас в кино? — Дербенев посмотрел на стенные часы: — На девять двадцать.

— У них у каждого по две жены, — глухим басом сказал сзади Котченко.

Девушка села, тихонько, чуть испуганно спросила:

— А в чем дело?

— Мы к Батавину Петру Ильичу.

— Вторая палата, — быстро добавила Смородина.

— Ночью? Вы с ума сошли!

Из боковых дверей незаметно вышла скромно одетая женщина с маленьким чемоданчиком. Внимательно и неторопливо по очереди оглядела нас умными серыми глазами, негромко сказала: