— Да пойми ты! Мы подняли кран за два дня вместо пяти! Ребята так работали… Витя даже заболела. Сейчас были все вместе у Петра Ильича…

— Надеетесь, что простят, что ли? — спросила Дагмара.

— Простят? Я буду работать, поняли? Работать и работать изо всех сил, это — главное! Собирай вещи, Тина!..

— Это неправда! — отрубил Феликс. — Преступление есть преступление! И влечет за собой наказание.

— Павлик, скажите правду! — тихонько, проникновенно попросила Дагмара.

— Ничего, ничего вы не можете понять.

Тина внимательным, каким-то по-чужому изучающим взглядом смотрела мне в глаза. И вдруг снова села на диван.

— Неужели и ты мне не веришь? — неожиданно охрипшим голосом спросил я ее.

— Не сердись, но я не знаю, что мне думать И потом… ведь это же наши друзья, я живу у них…

— Здесь нечего и думать: я начал входить в работу. По-настоящему, поняла? А что кран опрокинулся — я, конечно, виноват. Решат судить — будут судить. Даже наверно будут: виновник должен отвечать! А мы кран за пять дней отремонтируем, и он будет снова работать. А эти — какие же это друзья, тоже сказала!..

— Ваша невеста второй месяц живет у чужих людей. Порядочные люди так не поступают! — Нога Феликса быстро-быстро дрожала.

— Это — подло! — сказал я. — Подло, поняли? Я люблю Тину, и не портите нам жизнь! Тина, я тебя в последний раз прошу: идем отсюда!

Она молчала и все смотрела мне в глаза.

— Значит, как проснулся? — негромко и по-своему трезво, раздумчиво проговорила Тина. — Порт и порт, на всем свете один порт…

— Тина, если ты меня любишь!.. — Я сел рядом, обнял ее.

— Люблю — вот беда моя. — Она пошевелила плечами, снова покосилась на Феликса, я снял руку.

— Хватит, решай…

— Как ты говоришь с ней, хамлет! — Феликс медленно поднялся; лицо его побелело и стало ненавистно-злым.

— Не волнуйся, Феля, он не стоит того, — поспешно выговорила Дагмара.

— Не стоит! — Я тоже встал. — Идем, Тина, или… все это плохо кончится.

— Брось хулиганить, — строго и как-то равнодушно сказала она.

— Тина, да ты понимаешь, что происходит? — спросил я.

Она молчала, глядя в сторону.

— Ну, тогда — все!

Я зажмурился, передохнул и пошел к дверям. Раскрыл их, помолчал, обернулся и негромко сказал:

— Рано или поздно, но это все равно должно было случиться: нельзя жить вместе, если расходишься в главном, в отношении к жизни, к труду. Прощай, Тина…

Она сидела неподвижно, с тоской глядя на меня. Кивнула: «прощай».

Я тихонько, аккуратненько прикрыл двери.

Боже мой, разве я думал, что так может кончиться наша с тобой встреча, Тина?

В моей комнате света не было. Наверное, Аннушка уже легла спать.

Быстро поднялся по лестнице, тихонько открыл дверь. На цыпочках вошел в комнату, и сразу же вспыхнул свет. Аннушка сидела за накрытым белой скатертью столом, уставленным едой, и ждала меня.

— Что ж ты не спишь? — сказал я. — Я сейчас, только помоюсь…

— Подожди. Что с тобой? Ты… был там? — Аннушка встала. Шумно упал стул. — Павлик, что с тобой?

— А ничего. Ребята к Вите приходили?

Она кивнула.

— Тина меня не любит, Аннушка. По-настоящему. Все кончилось у нас с ней.

Аннушка подошла к кровати и легла лицом в подушку.

Я подождал.

— Ты плачешь?

— Иди, иди, мойся, — неожиданно спокойным голосом проговорила Аннушка, все не поднимая головы и не двигаясь. — Ты устал, надо спать, завтра тебе рано…

Я подождал еще — она так же странно молчала — и пошел мыться.

Утром Аннушка разбудила меня, и я сразу же вспомнил, что вчера случилось у Петуниных. Закрыл глаза и полежал еще минутку: что же делать?.. И вдруг так ясно почувствовал; до чего же мы разные люди! Не понять им, что со мной случилось! Нет, Тина, я не прибегу просить прощения, и вообще больше никогда не приду, не жди.

Сел на кровати. Было, наверно, еще очень рано. По тихим, пустынным улицам с розовым от пологих утренних лучей асфальтом торопливо пробегали редкие прохожие, гулко стуча каблуками. Беззвучно открылось, брызнув солнцем, чье-то окно… Я вдруг поймал себя на том, что с каким-то необычным чувством смотрю на эти дома, людей, асфальт, на трепещущих от радости голубей в чистом-чистом поднебесье. Встал, подошел к окну.

— Паша, а что же мне делать? — прошептала Аннушка.

— Как — что? Поедешь обратно в Ленинград.

— Я уволилась…

Я повернулся к ней. Аннушка стояла, опустив руки с моим кителем, и ждала. Одна коса ее расплелась, и по-девчоночьи болталась ленточка…

— Ты давно встала?

— Я не ложилась, чтобы тебе не проспать. И китель… А в Сибири люди еще больше нужны, у меня шестой разряд…

— Я тебя люблю, — сказал я ей, — очень! Как маму… или сестру. Этой комнатой можешь распоряжаться как хочешь, а больше я тебе ничего не могу сказать. Врать в этом деле нельзя.

— Я понимаю…

— А вообще это ты неплохо придумала, вдвоем веселее жить.

Она помолчала, вздохнула, повернулась к столу.

— Иди мойся — и пошли чай пить к Яхонтовым.

— Почему это?

— Я с самого приезда у них столуюсь: веселее.

— Аннушка, ты не сердись на меня…

Она вздрогнула, резко повернулась и, сверкая глазами, комкая в руках отглаженный китель, сказала:

— Ты еще не знаешь настоящую-то любовь!..

Пришли к Яхонтовым. Витя молча сидела за столом. Бледная, с провалившимися блестящими глазами.

— Не до гирь! — Дарья Петровна покосилась на нее и по-домашнему просто сказала мне: — Садись, садись, Паша.

Аннушка достала из буфета чашки, из шкафа — полотенце, откуда-то из-под кровати — грелку Вите.

— Ты как дома, — сказал я ей.

— Аннушка хозяюшка, не то что мой мужик. Да ведь ее-то вещи у нас.

Я покраснел:

— Зачем ты, Аннушка?

— Чудак ты, Павел! — хриплым голосом проговорила Витя. — А как же она иначе могла?

Я молчал опустив голову. Витя вдруг поднялась, опираясь руками о стол, Дарья Петровна тревожно смотрела на нее.

— Встань, Павел! — произнесла Витя.

Я тоже поднялся.

— Поздравляю тебя от лица комсомольской организации с успешным подъемом крана! — Она облизнула сухие губы, прикрыла тяжелыми веками глаза и села.

— Фу ты, господи! — облегченно проговорила Дарья Петровна и перекрестилась. — Это верно, вчера тут, Паша, тебя ребята хором хвалили! Да, — спохватилась она, — скажи ты Витьке, что нельзя ей сейчас в больницу идти. Нельзя!

— Этот вопрос уже решен, — твердо проговорила Витя.

Помолчали. Аннушка прихлебнула чай из Витиной чашки и заботливо сказала:

— Пей, теплый, в самый раз!

— Обедать, Паша, приходите, — Дарья Петровна с аппетитом тянула с блюдечка чай вприкуску.

— Я голубцы твои любимые сделаю, — Аннушка покраснела и покосилась на Витю.

— Аннушка замечательная девушка, ясно? — громко сказала Витя.

— Да, я знаю.

Витя еще посмотрела на меня, подумала и сказала:

— А на бюро мы тебя все-таки разберем!

— Хорошо…

— Саму тебя на бюро разбирать надо. — Дарья Петровна примерилась щипчиками к куску сахара.

13

По дороге в порт я думал: «Сегодня не то что раньше: ясно, куда идти и что делать. Аварийный кран, портальные, диспетчерское… Меня, наверно, уже ждут». И по-прежнему стало немножко страшно.

Понтон с поднятым краном стоял ниже стенки. Я быстро взбежал на него по перекинутой с берега пружинистой доске, поздоровался. Котченко улыбнулся, Шилов почему-то хмуро сказал:

— Власюк кузнеца прислал — мятое разглаживать!

У стрелы стоял, широко расставив ноги, здоровенный, брюхастый мужик борцовского вида в черном клеенчатом фартуке. Сладко улыбнулся мне лоснящимся лицом:

— Снегирев Кузьма Кузьмич, кузнец.

— Акробат, на дуде игрец, — в тон ему торжественно проговорил Шилов.

На жирном лице Снегирева не дрогнул ни один мускул, только чуть прищурились выпуклые светлые глаза, лицо продолжало улыбаться: явно не слышал человек!