— К нам когда приедете?
— Вот кран пустим…
— Может, вам постирать что надо?
Я покраснел:
— Что вы, честное слово?! Ко мне сестра приехала.
Перед диспетчерским в приемной, у некрасивой секретарши, было, как всегда, шумно и нервно. Опять над кем-то смеялись: «Быть тебе голым в Африке», кто-то торговался из-за барж и пассажироперевозок, кто-то напоследок, торопливо затягиваясь, курил… Мы с Шиловым стояли в сторонке, на нас оглядывались. На стенке, в большой витрине под стеклом, уже висел приказ о благодарности за быстрый подъем крана. Его читали. Кто-то сказал мне:
— Привет, Степаныч! — и почему-то засмеялся.
Я поправил китель, застегнулся на все пуговицы.
Снегирев вошел, запросто здороваясь со всеми за руку. Каждый раз извинялся, что грязная рука. Улыбался и шутил, только один раз его глаза настороженно метнулись в нашу сторону.
— Он хороший мастер? — спросил я Шилова.
— Когда-то был хороший, а теперь старой славой живет. Как это ты его сюда вытащил?
— Его секретарша вызвала. Я ей соврал, что это Зубков распорядился.
— Правильно! — Шилов кивнул.
Вышел из своего кабинета Власюк. Поздоровался со всеми. Потом подошел к нам с Шиловым и тоже протянул руку.
В кабинете Зубкова мы с Шиловым сели на диван рядом с Власюком. Зубков что-то писал, подняв одно плечо выше другого. Ежик, пенсне… Так же неожиданно, как и в прошлый раз, вызвал:
— Кошкин.
Кошкин торопливо встал, покраснел, испуганно моргая глазками. Кошкин ли это, который сидит у себя в кабинете?
Когда он кончил, я спросил Зубкова:
— Я не знаю, вопросы разрешается задавать? — и с ужасом почувствовал, что неудержимо и так же глупо, как Кошкин, краснею сам под взглядами всех.
Зубков кивнул.
— Скажите, — спросил я у Кошкина, — что делал буксир «Пирогов» от восьми до девяти утра?
— Был на приколе. Работы не было.
— Под парами?
— Конечно.
— Больше вопросов, не имею.
Зубков, а за ним и все заулыбались, глядя на меня.
— Чего ж краснеешь-то! — обиженно прошептал мне Шилов и ткнул меня кулаком в бок.
Я окончательно побагровел.
Диспетчер погрузработ Сысоев одинаково, как обо всем другом, доложил, что один плавкран всю ночь простоял, а у другого, портального, не было крановщика. Он говорил еще что-то, но я уже не слушал…
Зубков помолчал, что-то записывая, потом поднял голову и опять улыбнулся, глядя на меня:
— Ну, крановый бог Степаныч! Давай ответ.
Опять все заулыбались, я вскочил; от резкого движения Шилов и Власюк покачнулись, схватились руками за края дивана; кто-то прыснул. Я знал, что выгляжу как студент на экзамене… Ну, все равно!
— Плавкран стоял: инжектор вышел из строя, — и голос у меня был даже какой-то хриплый.
— Знает! — удовлетворенно и громко проговорил Зубков.
— Это вина завскладом: хотели вчера получить инжектор, у него был склад закрыт. Сегодня с трех… Это что же такое?! — неожиданно для самого себя громко спросил я. — У нас навигация, а у него — приемные часы, как в загсе!
Стало тихо. Кто-то, не удержавшись, громким шепотом произнес:
— Ишь ты!
Зубков с интересом смотрел на меня; Власюк до отказа повернул ко мне побелевшую от усилия шею.
— У меня предложение: чтобы склад дежурил круглые сутки. А будет зима — будем спать.
— Зачем же спать? — обиженно проговорил Власюк. — Речник не медведь-то…
— Насчет склада — верно, запишите, — кивнул Зубков секретарше. — А насчет зимы — перегнул, брат, — он засмеялся, за ним опять засмеялись все.
— Я сейчас, — торопливо сказал я. — У меня еще два вопроса. Вот здесь присутствует крановщик Шилов. Его бригада взяла обязательство восстановить кран за пять дней. Теперь — что такое бюрократизм? Прихожу я сегодня к Кошкину в восемь двадцать просить буксир «Пирогов» — поднять понтон на пятьдесят метров, к стенке. Он меня назвал… экземпляром из отдела «тех». Это, конечно, ерунда!..
— Нет, почему же ерунда? — строго произнес Зубков. — Мы все на работе.
— А главное, «подавайте накануне заявку»! Я, товарищ Кошкин, не на прогулку за грибами пароход просил! — Я решился и быстро взглянул на Кошкина; он сидел багровый, комкал в руках платок; другие смотрели на меня по-разному: кто выжидательно-изучающе, кто явно недоброжелательно, кто даже насмешливо, кто-то сочувственно кивнул и подбадривающе улыбнулся.
— Кошкин в кабинете — как лев рыкающий! А здесь… В общем, мы, пять человек, целый час поднимали понтон вручную к стенке, а «Пирогов» в это время вхолостую уголь жег. Мы с ребятами подсчитали и просим взыскать с Кошкина стоимость этого нашего часа: двадцать пять рублей. Час-то ведь пропал…
Кто-то изумленно сказал:
— Ишь ты!
Все молчали, глядя на Зубкова, тот стучал по столу карандашом, все разглядывая меня.
— Ай-яй-яй! — удивленно проговорил он и повернулся к секретарше: — Взыскать! — и спросил у меня: — Все?
Шумно задвигались стулья, но никто ничего не сказал.
— Я еще хотел… Вот товарищ Снегирев сегодня предлагал мне сделать приписку в нарядах. В два раза завысить. При свидетелях. Вот Шилов слышал.
— Точно! Четыре свидетеля! — Шилов вскочил.
— Я отказался — и он работать отказался. А до этого говорил, что в три дня работу кончить можно. Прошу этот вопрос разобрать.
Снегирев встал и сел. Потом медленно поднялся, прохрипел:
— Да ведь я… Что вы, ребята? Пошутил, вы не поняли… — Он быстро-быстро огромными ручищами сгибал и разгибал четырехдюймовый гвоздь, глаза его блестели, шея и лицо распухли от прилившей к ним крови.
В кабинете было какое-то нехорошее, выжидательное молчание. Зубков поднялся, неторопливо покачался на носках, негромко спросил:
— Ну?
Власюк нерешительно произнес:
— Пошутил Снегирев… Его все знают-то как хорошего мастера…
— Плохо, значит, знают!
— Прав парень!
— Разучился Снегирев работать, зазнался!
Снегирев растерянно и жалко повертывался то к тому, то к этому, и все сгибал и разгибал в дрожащих пальцах гвоздь.
— У тебя все? — спросил меня Зубков, и неожиданно добавил: — Смотри, парень, с других спрашивай, но и сам не плошай! — Я кивнул. Он помолчал. — После этого твоего выступления с тебя в порту глаз не спустят: только ошибись! Ты думаешь, у тебя одни друзья?
— Он знает, не беспокойтесь! — сказал Шилов.
Зубков посмотрел на него и сказал мне:
— А в дальнейшем на диспетчерское один приходи, не бойся.
Власюк сразу же добавил:
— И людей от работы ни к чему отрывать.
— Видал? То-то, брат, — Зубков повернулся и опять сел за стол; помолчал и поднял голову: — Но, товарищи, кое-кого предупреждаю: подножку Каурову не прощу! Ясно? Голым в Африке бегать заставлю!..
Все молчали. Он строго спросил меня:
— Ну, а с портальными кранами что?
— Это упустил, не знаю.
— Так. Следующий раз чтоб знал… Дубовик!
Мы со Снегиревым сели.
Дубовик медленно поднялся, бросил взгляд в мою сторону, вытянул по швам руки, четко доложил:
— Кауров забрал у меня Котченко, а замены не дал. Я не могу заставлять людей по две смены работать.
— Так, — опять повторил Зубков. — А если Кауров по неопытности просто не подумал об этом, тогда как?
— Он же начальник!..
— Запомни, Степаныч, — сказал мне Зубков. — Формально Дубовик прав.
— Уже понял.
После диспетчерского ко мне подошел Пулин. Дергая плечом, облизывая постоянно сохнущие губы, он удивленно повторил:
— Ишь ты! Молодцом, брат.
— Цыплят по осени считают! — улыбаясь, проговорил Власюк и тотчас же совсем по-другому добавил: — Вечерком заходи ко мне: подумаем кой о чем на свободе-то! Заходи, заходи, — и похлопал по плечу.
Кошкин, проходя мимо, громко, безразлично сказал кому-то:
— Я бы в таком двусмысленном положении поосторожнее был!
— Горяч, горяч! — Снегирев хмыкнул, пряча глаза.
Дубовик топтался в сторонке и не подходил. Зубков поднял голову и озорно подмигнул мне: