Я прыгнул в воду, и тотчас же опять сдавило грудь. Частыми саженками, отталкиваясь изо всех сил, доплыл и ухватился за скользкие железные уголки стрелы. Подтянулся, вылез, сел на корточки, спиной к ветру. Приплыл дрожащий, посиневший Дербенев, устроился рядом на стреле. Котченко ударил по «пальцу», и стрела тотчас же сильно вздрогнула, заставив нас крепко вцепиться в нее.

— Как на верхушке дерева в ветер, — пробормотал Дербенев.

— Прыгать надо направо. Стрела опрокинется налево.

— Правильно, — немного подумав, ответил Дербенев, и вдруг добавил: — Я ведь все понимаю… А Петьку даже люблю!

Стрела тоненько, натужно пела, сотрясаясь и дрожа между ударами. Вдруг она чуть дернулась.

— Есть один! — радостно прокричал Котченко, высоко поднимая палец.

— Извините меня, — опять сказал Дербенев. Я кивнул.

Непослушные, одеревеневшие пальцы скользили по железу, ветер дул и дул, внизу опускалась и поднималась волнами вода, жадно облизывая переплеты стрелы. Закрывались глаза и беспорядочно, во все стороны, металось в груди сердце. Мы встали, приготовились прыгать. При каждом ударе Дербенев чуть приседал, лицо его сморщилось, глаза выкатились, беззвучно шевелились белые губы…

— Саша… Ну, ну, Саша, — тихонько говорил я.

Удар, еще, еще тише, я сильно толкнул Дербенева и прыгнул сам. Сзади из воды пружиной взметнулось решетчатое змеиное тело стрелы, перевернулось, дернулось и замерло, высунувшись из воды треугольной серединой. Дербенев плыл рядом, и в неожиданной, сразу наступившей темноте мне вдруг показалось, что он улыбается…

На понтон было не залезть. Тело стало вялым, бессильным, и я равнодушно подумал, что вот так, наверно, и тонут. Сверху протянулись белые в сумерках руки и почти втащили меня на палубу.

На понтоне Дербенев громко, оживленно говорил ребятам:

— В ней ведь, в дуре, две восемьсот: прихлопнет — мокрое место!

— Ты побегай, — сказал ему Шилов. А со мной он все еще не разговаривает!

Я подошел к Дербеневу, хлопнул его по плечу:

— Поборемся? Или боишься?

— Я без подножек не могу, — ответил он, улыбаясь.

— Ничего, давай…

Тело у Дербенева было сильное, жилистое, он ловко выскальзывал из рук. Вдруг, сдавив меня у пояса, падая на спину, бросил на себя. Я расставил руки, как в самбо, вывернулся, грудью, всем весом придавил его.

— Борьбу я тоже люблю! — машинально говорила Витя, растирая обеими ладонями лицо.

Котченко нагнулся, обхватил нас обоих и поднял, захохотав гулко, басом. Шилов протянул мне пиджак:

— Одевайтесь, замерзнете.

…В низенькой каюте тети Фени пахло краской. В тонкие стены толкалась, уютно плеская, вода. Было тихо, только далеко-далеко, по-степному одиноко прогудел паровоз. На маленьком столике стояла коптилка, по стенам и полу метались чудовищные тени. Ребята спали, устало раскинувшись на матрацах. Храпели и стонали во сне. Витя лежала рядом с тетей Феней. Ворочалась, порывисто вскрикивала, видимо у нее был жар. Тетя Феня приподнималась на локте, заботливо укрывала Витю одеялом.

Я лежал на матраце у стены. Ноющее тело было деревянным, налитым усталостью. Саднили руки, болело колено правой ноги.

Так и не позвонил вчера Тине, забыл. Рассказать ей и Петуниным обо всем, что было сегодня, — не поймут, еще будут смеяться… Зато Аннушка поняла бы. Она сама могла бы так… И какой у нас все-таки замечательный народ: и Витя, и Шилов, и Котченко, и даже Дербенев. Напишу отцу подробно обо всем. Первое настоящее письмо! Я зажмурился и лег лицом в подушку… Опять, теперь уже еле слышно, донесся гудок паровоза и замер. Ласково, как нянька, баюкала за бортом вода…

— Ну же! Да проснись ты! — шепотом говорила Витя, толкая меня в плечо.

В висках быстро-быстро стучало. Я с трудом разлепил глаза: только лег, уже будят!

— Тетя Таня привела свой кран, он у нее свободен… — У Вити неудержимо лязгали зубы, дрожали руки, плечи, спина.

— Какая тетя Таня?

— Да Ермолова же, господи! Вставай, только тише, погрузим с тобой стрелу. Ребят не буди.

— Нельзя ей, — сказала сзади тетя Феня, накидывая на плечи Вите свою кофточку. — Она больная совсем!

У Вити блестело покрасневшее пятнами лицо, глубоко провалились глаза.

— Давай я разбужу Котченко, он здоровый, ему хоть бы что! А ты ложись.

— Котченко нужен будет завтра, а я завтра не смогу работать.

Я молчал.

— Свалюсь, ясно? Да вставай же, тюфяк!

— Сейчас, сейчас, — послушно сказал я.

— Посмотри по чертежу, за какое место брать краном стрелу.

Я подвинул к коптилке лист. Руки дрожат, и зевается так, что больно скулам. Витя сидит рядом, сжав зубы, полуприкрыв глаза, и терпеливо ждет. Я глубоко вздохнул и перестал дрожать. Достал карандаш и быстро разбил стрелу на пояса, как на занятиях в институте. Подсчитал вес каждого, нашел центр тяжести стрелы.

— Быстро ты, — сказала Витя. — В институте хорошо учился?

— Ничего…

— Вы, ребята, все к математике способные.

Вышла на палубу, хватаясь руками за поручни. Тугой ветер толкал в спину, тоскливо высвистывал. У другого борта стояли — празднично-шумные, светлые — пароход и кран Ермоловой. Мы с Витей пошли к ним, спотыкаясь.

В ярко освещенной кабине крана стояла Ермолова, улыбаясь:

— Не спится? Здравствуйте.

— Не спится, тетя Таня, — ответил я. — У меня к вам маленькая просьба: я возьмусь за крюк, а вы перенесите меня по воздуху на стрелу. Вон она, в воде лежит.

Ермолова перестала улыбаться:

— Не могу. Не разрешается. А если сорветесь?

— Вода ледяная, еще раз купаться — просто не выживу!

Она молчала.

— А если я прикажу? Я ведь все-таки начальник…

— А я не все приказания обязана выполнять.

— Пароход подойти к стреле не может, — спокойно проговорила Витя. — Лодки у тети Фени нет. Черт его знает, такие краны строили, а деревянную лодку в пароходстве получить — проблема! Сапожник без сапог!

— Да я разве сорвусь?! — быстро сказал я. — Смотрите!

Я выбрал место и встал на руки. Покачнулся, ныло тело. Нет, врешь!.. На пароходе кто-то звонко засмеялся. Ермолова, ласково улыбаясь, сказала:

— Может, привяжетесь все-таки? Ах, сынок, сынок.

Зашумела лебедка. Большой, высотой до колен, крюк опустился на палубу. Я взял стропы, встал ногой на крюк, схватился рукой за трос:

— Поехали!

Крюк медленно пополз вверх, потом в сторону, вот он уже над водой, вот и стрела. Я бросил на нее стропы, залез сам.

Крикнул Ермоловой:

— Вы, тетя Таня, мастер, каждый день бы катался!

Долго застрапливал стрелу. Витя ходила по понтону, что-то советовала мне, просила Ермолову перенести и ее — тетя Таня молчала. Вот тросы натянулись. Я разогнулся, схватился за них, и только теперь понял, как это опасно… Стрела пошла вверх почему-то одним концом, — неужели неправильно рассчитал? Ермолова поднимала и поднимала все выше… Нет, правильно, стрела оторвалась от дна и сразу же сильно закачалась. Я закрыл глаза: если стрела сорвется со стропов, — конец! Внизу шумела вода — значит, стрела вышла из нее. И все качается, хоть бы перестала!.. Вдруг стрела поплыла в воздухе. Вот и понтон, нижний конец стрелы неожиданно просто лег на палубу понтона.

Ермолова начала травить трос, и второй конец стрелы опустился на понтон.

— Хорошо поставила, сбоку, — одобрительно говорила Витя. — Для крана место осталось.

Верно! А я об этом и не подумал.

— Спасибо, тетя Таня! — крикнул я Ермоловой. — Больше не буду, — и спрыгнул на палубу.

Ермолова медленно, облегченно улыбалась, поправляя на голове платок. Погрозила мне пальцем.

…Рассвело. Катер отошел от понтона, сильно качнув его. Витя сидела в рубке, прижимаясь затылком к стене. Улыбалась через силу и по временам взмахивала нам рукой. Рядом с ней стоял Пулин. Он сегодня утром приехал с этим же катером из порта и теперь возвращался, чтобы свезти Витю. Власюк не приехал. Почему, интересно?..