— Все проклятая водочка, Анка!.. Трофка-то ведь Трофимом Игнатычем был, как я за него выходила, а теперь уж сил моих не хватает на муженька с сыночком, в старуху они раньше времени меня превратили. — Ее худые плечи сутулились, спина гнулась, руки висели вдоль туловища. — Мы с твоей мамой одногодки, а сравни нас! — Щеки у Полины Сидоровны провалились, вокруг запавших глаз были густые морщинки, бледногубый рот морщился.
Но особенно неприятно мне бывало, когда оказывался дома пьяный Трофка. Он разглядывал меня откровенно, не смущаясь присутствием жены и сына, его черные, как у Борьки, глаза начинали маслянисто светиться.
— Пойдем, — Борька тянул меня за руку.
Мы уходили, мне было жаль его.
Не один раз я видела, как Полина Сидоровна хлестала по щекам своего пьяного мужа во дворе, а тетя Шура одобрительно молчала.
Борька говорил мне:
— Знаешь, Анка, я уж так досыта насмотрелся на пьяного отца, что у меня даже какое-то отвращение к питью. Слово тебе даю: никогда пить не буду!
— Будешь пить — перестанем встречаться! — честно предупредила я его.
Светка Муромцева, которую отчислили за неуспеваемость из библиотечного техникума, а родители определили ее на курсы медсестер, прямо говорила мне:
— Маленькие вы еще с Борькой, вот и не понимаете, что между вами любовь! — и выставляла вперед свой остренький носик, щурила глазки, вздыхала: — Уж я бы поцеловала Бореньку, да теперь тебя, Анка, боюсь.
— И дальше бойся, — отвечала я.
— Ладно, я тебе одно скажу по дружбе: целуешься с ним два года и не надоедает тебе, так выходи за Борьку, другого такого красавца тебе не найти, уж я бы!..
— Я бы — не ты бы!
И в училище у нас все ребята были уверены, что между мной и Борькой — настоящая любовь. А рыжий Васенька Селезнев уже перед выпускными экзаменами откровенно и прямо сказал нам с Борькой:
— Шабаш, ребята, отваливаюсь от причала: не хочу и не могу препятствовать вашему святому чувству любви!
И вот уже после окончания училища, когда у нас был месячный отпуск, а мне за хорошую учебу даже дали путевку в Дом отдыха, Борька приехал ко мне в Вырицу. Выглядел он настоящим франтом — в новом летнем костюме, белой рубахе и галстуке. И был красив, мне показалось, как никогда: девчонки, мои соседки по комнате, глаз от него не могли отвести. И я почувствовала, что если Борька будет настаивать… Поэтому и для него, но и для себя тоже выговорила решительно после первого же нашего поцелуя в тот день:
— Погоди! — Уперлась обеими руками ему в грудь и чуточку отстранилась, посмотрела прямо-прямо в глаза: — Если воспользуешься сейчас моей доверчивостью и пойдешь… ну, дальше поцелуев, слово даю: между нами — все!
Он сначала потряс головой, чтобы прийти в себя, потом заморгал растерянно:
— Ты чего это вдруг?
— Ничего! Только я тебя предупредила, и ты меня знаешь!
— За себя боишься? — и заухмылялся как-то удивительно неприятно. — Себе не веришь, чувствуешь, что созрела? Я-то уж давно жду не дождусь!
Тогда я с такой силой оттолкнула Борьку от себя, что он споткнулся, полетел в кусты. И первой пошла обратно из леска ко всем.
Мы долго играли с ребятами в мяч, потом купались и загорали; и ко мне снова вернулось мое обычное ровное состояние. Да и Борька улыбался мне по-всегдашнему, и он, казалось, забыл про наш разговор. Поэтому, когда подошло время обеда, Борька предложил пообедать в закусочной, я согласилась. После игры в мяч, купания, загорания и сытной еды меня так разморило, что я боялась, как бы мне не заснуть прямо здесь, за столом в закусочной… И точно уже сквозь сон увидела вдруг на нашем столике маленький графинчик с красным вином, две порции мороженого, услышала Борькины слова, что ведь это не водка, а вино, да и после еды, да и вместе с мороженым… Я попробовала: вино, действительно, было вкусным и сладким; ощущая ту же блаженную расслабленность, какую-то по-новому безразлично-веселую легкость, незаметно для себя выпила наравне с Залетовым весь графинчик, разом и сильно опьянела. Помню, что мне было стыдно людей в закусочной и я не противилась, когда Борька увел меня в лесок, успокаивая, что я высплюсь на траве и в Доме отдыха даже не узнают, что я выпила… Вот тогда это и случилось.
Опомнилась я оттого, что Борька дергал меня за руку и что-то говорил мне… И тотчас тоскливая тягостная горечь заполнила меня: я вспомнила все! Впервые в жизни саму себя я ощущала так отстраненно, как чужую. Встала, спустилась вниз к ручью и разделась догола; хоть и без мыла, но мылась долго и тщательно от макушки до пяток. После надела платье прямо на мокрое тело и снова поднялась к Борьке. Он по-прежнему лежал на траве, закинув руки за голову, и курил, улыбаясь удовлетворенно и противно… От всего случившегося я, конечно, разом и окончательно протрезвела и долго, помню, стояла над все так же улыбавшимся Борькой: прошло всего полчаса, но теперь для меня было уже просто непостижимо, как это я с ним могла целоваться два года??
— Специально меня подпоил? — голос мой звучал, как всегда, будто я спрашивала, вкусной ли была солянка в закусочной; только голос свой я слышала точно со стороны.
И Борька так же обыденно-просто кивнул, снизу глядя на меня, улыбаясь еще удовлетворенней и шире.
— Целых два года без этого не мог тебя уговорить… — ответил он, как подтвердил: «Вкусная солянка».
— А мое предупреждение помнишь? Целых два их было.
— Чтобы не пил-то? Так это разве выпивка — один графинчик на двоих… Да и не водки — вина, — он выбросил окурок и поднялся ловко, легко. — А чтобы дальше поцелуев не шел, так все девчонки этим парней пугают, — он отряхнул брюки, поправил галстук, одернул пиджак, улыбнулся.
— Ты человек или манекен? — вдруг спросила я.
— Два года со мной целовалась, могла бы и разобраться, кто я. Ну, пошли: мячик покидаем.
Не знаю, как у меня в руке оказался тяжеленный сук, валявшийся под ногами, только я наотмашь ударила им Борьку. Целила я в голову, но Борька успел отстраниться, и попала я ему по плечу, разорвала пиджак впервые надетого летнего костюма. Борька сначала скривился от боли, схватившись рукой за плечо, потом увидел разорванный рукав нового пиджака и медленно повернул ко мне голову. И по его лицу, по глазам я поняла, окончательно убедила Борьку: я готова сейчас на все! Он мигнул, так же по-новому глядя на меня и по-настоящему уже осознавая случившееся, погладил ладонью разорванную ткань и побледнел, попятился, переводя глаза с меня на кривой сук, по-прежнему зажатый у меня в руке.
— Ведь убила бы, если б я голову не успел убрать! И новый костюм разорвала! — Он помолчал, все вглядываясь в меня, и спросил так, будто наперед уже знал мой ответ: — Выходит, я жизнью сейчас рискую? — Он наткнулся спиной на дерево и остановился. — Из-за такого пустяка — и жизнью?
И я, кажется, чуть ли не впервые увидела, что робот Борька по-настоящему испугался!
— Правильно понял, именно жизнью рискуешь, только не из-за пустяка! Ты хоть понимаешь, что преступление сейчас совершил?!
— Преступление?.. — протяжно переспросил он, глядя по сторонам и совсем по-мальчишески сорвался с места, стремительно убежал, ловко лавируя между деревьями.
— Мамочка!… Папа!.. — услышала я свой голос и поняла, что упала на траву.
Так тяжело мне не было еще ни разу в жизни. Не знаю, но, окажись у меня под рукой тогда пистолет, может, и застрелилась бы…
Я долго еще рыдала в голос, сидя на земле, обхватив голову руками и раскачиваясь, забыв обо всем остальном. Только просила прощения у отца и мамы. Потом устала, легла плашмя на землю, потерлась щекой о мох и сосновые иголки, точно о подушку, и как-то разом заснула.
А когда проснулась, то села, с удивлением прислушиваясь к голосам птиц — они пели весело и по-утреннему бодро, — растерянно глядя на еще низкое, но уже яркое солнце… Поняла наконец-то, что это — уже утро, и я, значит, всю ночь проспала, а вот после этого у меня больно кольнуло в груди: я разом вспомнила все! От горя даже плакать не могла, точно окаменела. И долго еще сидела неподвижно, смутно чувствуя, как что-то изменилось во мне, и я за одну ночь повзрослела на несколько лет. Снова представился мне Борька. Даже задохнулась от ненависти к нему, когда снова все вспомнила. И ни мама с отцом, никто в целом свете не узнает, что со мной случилось, никогда не узнает, и сама я постараюсь это забыть!..