А о главном, за что я по-особенному и сейчас люблю свою работу, я, наверное, даже и не сумею сказать. Это я тоже впервые почувствовала в тот же первый день. Я знаю, что это может показаться смешным, но уж такой я человек. Коротко говоря, это настоящая мужская работа. И делают ее тоже настоящие мужчины, а не Трофки и не киноковбои: в моих товарищах все от простого русского мужика и ничего нет от парня, стреляющего с бедра, любящего покрасоваться. И делают они ее ровно, уверенно-спокойно и обдуманно, так что, неспешная с виду, она выходит удивительно спорой. И вся атмосфера в нашей бригаде такая же, по-деловому ровная и уверенно-спокойная. Только потом я тоже поняла, что создается эта надежность умением и силой, которые каждый чувствует в себе; и привычкой — любовью к своему делу. И я-то тоже — и это самое главное! — вместе с ними, на равных с ними!

В общем, когда начался обед, они закурили, а Патронов сказал, удивленно глядя на меня:

— А ты, Анка, вполне… То есть извини, что я поначалу сомневался в тебе.

— Порядочек, Анка! — весело и тоже будто облегченно засмеялся Шамогонов.

— Молодец, девка! — и Белов осторожно поправил мне воротничок комбинезона.

А Леша ничего не сказал… Только когда я сняла платок и волосы рассыпались у меня по плечам, он удивленно вытаращил на них глаза, будто впервые в жизни видел такое чудо. Я покраснела, но все-таки спросила:

— Покороче, может, мне их обрезать?

— Что ты! — он откровенно испугался.

А они трое засмеялись. Потом — и я вместе с ними, а Леша только улыбнулся смущенно.

Обедали мы в столовой самообслуживания, всей бригадой сидели за одним столом. И я подвигала им хлеб или соль, перец… Потом собрала грязные тарелки.

— Ишь ты! — Патронов удивленно разглядывал меня.

А Белов просто сказал:

— Вот и хозяюшка у нас появилась.

А Шамогонов с Антоновым молчали.

— Ну, двинулись, — сказал Белов, глянув на часы, и встал из-за стола.

Опять вслед за ним мы вышли из столовой. Обеденный перерыв еще не кончился, на заводе было тихо, только так же громоздились вокруг высоченные корпуса судов, краны стояли неподвижно да солнце светило ярко и вода была блестящей. Они курили, а я молча шла рядом, все потихоньку радуясь обретенному чувству уверенной надежности.

И домой в тот день, помню, приехала хоть и усталой, но по-новому ровно-спокойной. Когда мы сели втроем ужинать, отец все улыбался, поглядывая ласково на меня, а я вдруг сказала ему:

— Нашла я свое место в жизни!

И отец, чего я вообще не помню за ним, протянул через стол свою большую руку, ласково положил ее на мою, сказал:

— Я очень рад, Анка! Да уж с год, наверно, я был уверен, что эта работа по тебе. — И чуть пожал мою руку.

А мама обняла меня, расцеловала, даже прослезилась:

— Молодец наш слесаренок!

Когда я поела, то вдруг почувствовала, как же сильно устала за день, прямо-таки глаза у меня слипаются. Пошла, легла спать и заснула мгновенно, только почувствовав щекой подушку.

Больше месяца, почти до середины октября, проработала я так хорошо. То есть постоянно (даже на улице или дома) чувствовала: моя жизнь приобрела наконец-то истинный смысл!

Стыдно, но только в восемнадцать лет я поняла по-настоящему, какими же прекрасными людьми были мои отец с мамой: умными, терпеливыми и добрыми!.. И вот так понять их мне, возможно, помогло и то, что каждый день я работала вместе с Беловым, со всей нашей бригадой. А ведь мой отец в главном был точно таким же, как все они.

И до сих пор мне делается тоскливо, только я вспомню, как мы втроем сидим утром на кухне, пьем чай, поглядывая друг на друга, и отец с мамой тихонько рассказывают…

А потом мы все вместе выходили из дому, шли до метро, спускались по эскалатору и — разъезжались в разные стороны.

И опять я оказывалась в нашей бригаде на палубе судна. Опять со мной молчаливым кивком здоровался Белов, насмешливо шутил Патронов; как-то я все-таки назвала его вслух Патом, и к нему сразу же прилипло это прозвище, а сам он неожиданно совсем не обиделся. Весело здоровался со мной Шамогонов, а его черные, как у Борьки, глаза глядели на меня вопросительно и будто с каким-то намеком. Я дважды уже получала от Валерия приглашения в кино, да и почти каждое утро встречал он меня маленьким букетиком цветов. Ни Белов, ни Патронов никак не комментировали происходящего. Потому что и сама я уже взрослая, если работаю на равных с ними, и сама, значит, могу правильно решить, что мне делать. Только вот Антонов — он молчаливый, как и Белов, — смотрел на меня не то испуганно, не то с растерянным восхищением. Букетики я исправно принимала от Шамогонова, вежливо благодарила его, называя Самогоновым, а вот от кино наотрез отказалась: глаза у него были совсем как у Борьки, а мне и одного Залетова на всю мою дальнейшую жизнь хватит!

Очень скоро я перезнакомилась со всеми бригадами на судне, а со сменным инженером Владиславом Самсоновым танцевала целый вечер у нас в клубе. И даже участвовала как-то в спуске корабля на воду: такое до этого я видела только в кино. Участвовала, потому что прыткий оператор кинохроники попросил именно меня разбить о борт бутылку шампанского, мотивируя это моей выдающейся фотогеничностью. Бутылку я разбила, конечно, и в кино потом мы вместе с девчонками из бригады маляров сходили, чтобы совместно посмотреть, что же там получилось, но лицо у меня оказалось по-детски испуганным и радостно-взволнованным. И тогда, значит, я уже правильно понимала, какой это по-настоящему торжественный момент — спуск корабля, завершающий работу тысячного коллектива!

Как-то секретарь нашего цехового комитета комсомола — у нас молодежи больше ста человек — Володя Анисимов в обеденный перерыв подошел ко мне, спросил будто между прочим:

— От скуки, Анка, страдаешь? — Его зоркие быстрые глаза, как обычно, смеялись.

Вся наша бригада во главе с Беловым стояла тут же на палубе строящегося судна, все с улыбками и выжидательно глядели на меня. А я случайно встретилась глазами с Шамогоновым, вспомнила, как еще в первый день нашего знакомства он выбил по глубокому железу палубы несколько тактов чечетки…

— Страдаю, Володенька! Не теряйся, вовлекай в самодеятельность! — И вспомнила, как мама своим сильным голосом любит петь протяжные и грустные народные песни, а мы с отцом, случалось, и подпеваем ей… — Хочешь песню послушать? — спросила у Анисимова и, не ожидая его ответа, звонко затянула в уже стылом воздухе притихшего на обед завода: — «Ой, подруженька моя, ой-ей-ей, страдаю я!.. Ой-ей-ей, страдаю я, обрати внимания!..»

— Вот за этим я к тебе и пришел! — удовлетворенно проговорил Володя. — Значит, так: репетиция сегодня в семь вечера в нашем клубе, а?

— Опасный ты человек, Володя! — сказала я и пояснила: — Тебе девушку уговорить — только глазом моргнуть, а?

— Должность у меня такая! — так же отвечал он, тотчас включаясь в предложенный мною тон. — А в институт не думаешь поступать? — спросил Володя меня уже серьезно.

Я понимала, что вся бригада внимательно слушает наш с ним разговор, поэтому честно ответила:

— Да пока нет… — Вздохнула, пояснила: — Я знаю, конечно, что человек непрерывно должен повышать свой уровень, но мне, Володя, во-первых, надо сначала еще как следует овладеть своей специальностью, а во-вторых, не осознала я еще, в каком именно институте меня ждут-то, — и спросила его доверительно, даже под руку взяла, заглянула в самые глаза: — Понимаешь?

— Еще как понимаю, — все так же отвечал он мне и, продолжая ту же игру, горестно потряс головой, снова спросил: — Это правда, что ты к пьяницам и хулиганам ненависть питаешь? — И пояснил: — Вчера об этом даже по радио передавали.

— Вот это уж точненько! — искренне ответила я и сама уже помогла Володе: — И рисую я сравнительно неплохо, если в стенгазете у тебя с этим узкое место… То есть, понимаешь ли, я сначала пьяницу и хулигана в дружине вместе с тобой задержу, а после и в нашей цеховой стенгазете этот выдающийся факт обрисую, улавливаешь?