— Вот, ребятки, какая работа вас ожидает, какой завод!

Или уж что-то очень общее есть в Потапове с моим отцом, только я опять первой из всей нашей группы сказала:

— Хорошая работа! И завод дай бог!..

Никита Степанович мигнул, глядя на меня, и стал улыбаться.

— Отец у тебя кем работает?

— Сталеваром.

— Как твоя фамилия?

— Лаврова.

— Анка она, — сзади сказал Борька.

— Как пулеметчица, значит, у Чапаева? — спросил Потапов и стал глядеть на остальных ребят нашей группы: — Вы как, кавалеры, к девушкам относитесь? Тем более одна она у вас, а? То есть я хочу сказать: а не выбрать ли вам эту боевую Анку старостой? По моему первому впечатлению: в бараний рог она вас скрутит, а?

Вот так я и оказалась старостой нашей группы.

И занятия в училище тоже сразу же понравились мне. Не столько по общеобразовательным предметам, которые напоминали школьные, как по специальным, непосредственно касавшимся нашей будущей работы. А еще больше пришлись мне по душе практические занятия, хоть на первом году обучения они и были только в мастерских.

Не последнюю роль играл и мой характер: просто не могла я допустить, чтобы мальчишки нашей группы смеялись надо мной, старостой.

Помогли мне и мои способности к физической работе, способности рослого и сильного, здорового человека. Одним словом, я и руки в кровь сбивала, и спецовку рвала неоднократно, и завидные мозоли приобрела, но через каких-нибудь три-четыре месяца выполняла несложные слесарные работы не хуже любого другого члена нашей группы, даже оказалась в числе первых, чему был очень рад тот самый представительный мужчина, который разрешил мне поступить в училище. На нашем общем собрании, посвященном окончанию первого года обучения, он даже поставил меня в пример некоторым другим.

Отец с мамой тоже радовались, что я нормально вхожу в работу, и я поняла, что вначале, значит, и они сомневались, получится ли из меня толк.

Или уж я почувствовала свое взрослое равноправие с родителями, начав заниматься в училище, или по-настоящему поняла, как должна уставать мама, ведя домашнее хозяйство после работы, но как-то в воскресенье я по собственной инициативе вымыла полы в нашей квартире. Потом сходила в магазин за продуктами, стала помогать маме готовить обед. Думаю, что у меня уже появилась привычка к труду.

Тоже до сих пор помню, как радовался отец, глядя на меня, а мама даже всхлипнула и благодарно расцеловала меня, удовлетворенно сказала отцу:

— Вот и повзрослела наша Анка, настоящею помощницей нам с тобою стала, Григорий!

— Молодец наш слесаренок! — все улыбался мне отец.

С тех пор они и стали ласково называть меня — «наш слесаренок».

Как-то наш учитель черчения старичок Панкратов нарисовал на доске две проекции прямоугольника, в котором было квадратное углубление. Мне сразу стало ясно, как оно выглядит в третьей проекции, и я подняла руку, но Панкратов почему-то сказал:

— Погоди, Анка. Дай уж возможность твоим кавалерам проявить себя. Ну, молодчики, кто желает первым подойти к доске?

Первым, как обычно, вызвался Борька Залетов. Теперь-то я хорошо знаю, что он обычно сначала делает, а думает потом, да и то не всегда. В общем, вылетел он к доске, схватил мел, начал чертить, но третья проекция получилась неправильной. Его друг-соперник рыжий Васька Селезнев на весь класс отчетливо и язвительно прокомментировал Борькин результат. Они обменялись выразительными взглядами, и Борька начал заново… И краснел он, и сопел, и весь свой пиджачок мелом перепачкал, но третью проекцию так и не смог построить по двум первым. От доски он все не уходил, только в черных глазах его полыхали синие грозовые молнии. Тогда Панкратов любезно пригласил Селезнева помочь Залетову, и рыжий Васька подскочил к доске, выхватил мел из руки Борьки. Но ничего путного и у него не получалось, только длинное лицо его сделалось багровым до синевы. Ну, а в классе это соревнование вызвало повышенный интерес и сопровождалось обидным смехом.

Третьим Панкратов вызвал нашего отличника Ваню Сазонова, чем-то похожего на Симку Салова и такого же невысокого, тихого и скромного. Теперь Ваня уже кончил институт, работает у нас же на заводе инженером. А тогда и у него не получилась правильно третья проекция.

Удовлетворенно улыбнувшись, язвительный Панкратов сказал:

— Ну, Анка, открой глаза своим кавалерам!

И я подошла к доске, правильно начертила третью проекцию.

Видятся и наши вечера в училище… И как я выступала в концертах самодеятельности, танцевала и пела.

Я люблю вспоминать себя той девчонкой. Да и другим, оказывается, я тоже запомнилась. Тут как-то выступал в заводском клубе инженер Иван Владимирович Сазонов на встрече с нынешними учащимися нашего технического училища. И на их вопрос, где именно он учился, Ваня сказал:

— В Анкиной группе… — Спохватился, покраснел, виновато поправился: — В четыреста второй. Мастером у нас был Никита Степанович Потапов, а старостой — Анна Лаврова, мы ее Анкой звали.

3

Вспоминаю я сейчас, свои отношения с Борькой Залетовым, и мне кажется, что всему виной прежде всего моя собственная простодушная доверчивость, по-молодому глупая. А с его стороны — вольный или невольный обман. Ведь в главном-то Борька совершенно чуждый мне человек, которого я даже никогда не могла по-настоящему и до конца понять. А может, и не надо было это мне тогда, понимать его? И всему виной — просто наша с ним молодость, отменное здоровье? Вспоминаю и не могу отделаться от тоскливой горечи.

Ко времени окончания училища наши с Борькой поцелуи занимали очень большое место в моей жизни. Странно только, как я теперь понимаю, мы почти никогда не разговаривали с Борькой ни о чем серьезном, нам хватало самых банальных шуточек, мы смеялись любой плоской остроте. И еще одна странность: ни он, ни я ни разу не произнесли слова «любовь», будто она никакого касательства к нам не имела. Потом выяснилось: правильно мы делали, настоящей любви и не было.

Борька неоднократно пытался пойти дальше поцелуев, но я изо всех сил удерживалась, каждый раз на самом краю пропасти… Только представлю, бывало, каким сделается лицо у отца, когда он узнает об этом, и неизвестно даже, откуда у меня берутся силы, чтобы противостоять нажиму Борьки. И тогда уже я понимала, что это будет предательством по отношению к отцу с мамой, жизнь которых во всем была настоящим примером для меня, как и сейчас. Ну, и помнила я, конечно, слова мамы: «Чтобы семья на всю жизнь была прочной, невеста должна быть девушкой! В старые-то времена, Анка, за такую вину и убить могли невесту. И правильно делали!»

А кроме этого — очень уж мне не нравились отец и мать Борьки, постоянно я чувствовала: чужие это мне и неприятные люди, с которыми я не могу и, главное, не хочу быть близкой, просто невозможна для меня родственная близость с ними.

Его отец Трофим Игнатыч — он работал водопроводчиком в нашем домохозяйстве — был постоянно пьян, за любой ремонт с жильцов откровенно просил «рваненький», то есть рубль, сильно напоминал мне бестолкового, суетливого и смешного старичка из сказок, делающего все вопреки здравому смыслу. И во дворе у нас его снисходительно-насмешливо звали Трофкой, так и говорили:

— Придется уж Трофку позвать: он за рваненький на пять минут исправит.

Помнилось мне, как отец сказал однажды:

— Мы с Трофимом когда-то вместе на заводе начинали, из него мог выйти отличный слесарь, да характер у него глупый: сначала он за копейкой погнался, ушел с завода, выискивая местечко потеплее, пока не спился да в нашем домохозяйстве не оказался.

А мама тотчас презрительно ухмыльнулась:

— Алкаш Трофка этот, и все! И Поле он жизнь исковеркал своей пьянкой!

Полина Сидоровна часто болела, она работала уборщицей в больнице. Бывала я, конечно, и дома у Залетовых. После чистоты и надежности нашей квартиры меня поражала грязь и удивительный беспорядок у них: снятую одежду они бросали прямо на спинки стульев, на полу валялся окурок, стекло в окне было разбито. Полина Сидоровна откровенно говорила мне, морща свое худенькое лицо, чуть ли не всхлипывая: