Бабушка поставила на стол тарелку с поджаристо-пахучими ломтиками… И мама, налив кипяток в чашки, поставила чайник обратно на буржуйку… И обе они уже молча присели к столу, оставив посередине место для моей табуретки… И только когда мама повернула тарелку с хлебом так, чтобы горбушка оказалась напротив меня, я окончательно понял, что ничего сладкого у мамы сегодня нет.

И мы начали есть хлеб, откусывая его маленькими кусочками, тщательно пережевывая, запивая кипятком кашицу. И ничего сейчас не существовало, кроме еды, вкуса и запаха поджаренного хлеба…

Сразу после еды ни о чем серьезном мы обычно не говорили, чтобы попусту не нарушать настроение: очень уж дорога эта короткая, но такая радостная сытость.

— У Митрофановых что-то дверь нараспашку, — неожиданно вспомнил я.

— Вчера заводские увезли Семена Иваныча в больницу, — сказала мама. — Ты в столовую за супом в это время ходил, а Славка Пучков еще помогал Семена Иваныча до машины нести, — и тут же перевела разговор на другую тему: — Чей это ты портфель принес?

— Бори Захарова, — ответил я и рассказал, как увидел Борю на улице, свел его домой, как Боря отдал мне свои стихи; только вот про довесок, что подарила мне Шура, а я отдал его Боре, почему-то никак не мог сказать.

Мама и бабушка молчали, все так же сидя на стульях.

— Хоть бы уж радио заговорило, что ли… — вздохнув, проговорила бабушка.

— Все бы повеселее стало, конечно… — так же ответила мама.

Мы помолчали. Дальше уже шли дела, о которых попусту говорить нельзя: только растревожишь себя. Что от папы давно нет писем… Что неизвестно, прорвал Федюнинский блокаду или нет… Что Андреенко давно не сообщает о выдаче продуктов, неужели их уже совсем в городе не осталось?!

— Попробую сегодня выменять крупы на туфли, — негромко выговорила наконец мама.

Мы с бабушкой молчали, глядя на нее. Понимали, что мера эта — крайняя, но нет, значит, у нас другого выхода.

— Сейчас начало восьмого, — сказала опять мама, — я до работы успею.

— Придется уж, Танечка… — прошептала наконец бабушка.

И мне сразу же стало легче: и решение уже было принято, и на такие красивые туфли, коричневые с белым, мама наверняка выменяет целый килограмм любой крупы, лучше бы всего — рисовой, она сытнее других.

— А я схожу в магазин, вдруг чего-нибудь?.. — сказал я и замолчал нерешительно: этим ведь я спросил, идти мне сегодня в школу или нет?

Мама помолчала, глядя на меня, потом огорченно вздохнула, отвернулась. Тогда бабушка сказала:

— Да занятий, наверное, все равно нет…

— А может, и после магазина еще в школу успею, — сказал я, чтобы успокоить маму.

— Вот-вот, — кивнула она мне и чуть улыбнулась.

Прикреплены мы были теперь к магазину на проспекте Бакунина, дом тридцать три, это почти у самой Невы. И хоть выдачи продуктов давно не объявляли, но если прийти к открытию, то иногда можно захватить студень из бараньих кишок. Запах у него был, правда, такой, что даже есть его было трудно, но зато выдавали его по триста граммов на стограммовые мясные талоны. А если посчастливится, то даже колбасу из конины на эти же талоны, или соевую муку на крупяные, или кисель из каких-то водорослей…

— Лучше, Пашенька, если ты до магазина сходишь с Танечкой на толкучку, мало ли что… — сказала бабушка.

И мама согласно кивнула.

— Может, сходить в столовую на Кирилловской, вдруг суп будет? — спросил я.

— Это уже после школы, — сказала мама.

— А воды у нас пока хватит, потом на Неву сходим, — добавила бабушка.

— Да!.. — вдруг вспомнил я. — На пожарище есть одно бревно: если распилить его, на полмесяца дров хватит!

— Вот это дело, Паша! — серьезно сказала мама. — Постараюсь вырваться с работы, и распилим твое бревно, если…

— Не! — сказал я. — Его совсем не видно, никто не найдет. А я и пилу наточу.

— Ну, мама, продолжаем жить? — спросила мама у бабушки и медленно поднялась со стула, надвинула на волосы платок, стала тщательно застегивать пальто.

Тяжело было расставаться с теплой комнатой и снова выходить на мороз. У меня даже будто спину зазнобило, только я себе это представил. Но делать нечего, надо. Надел шапку, поправил шарф и застегнул тулуп.

5

Мы вышли на лестницу, и мама нерешительно приостановилась у раскрытых дверей квартиры Митрофановых. Я стоял сзади и терпеливо ждал, что мама решит делать.

— Смотри-ка, — вдруг сказала она.

Я придвинулся и в сумеречной темноте увидел, что край двери Митрофановых в том месте, где был замок, выломан.

— Ломиком, наверно, — высказал предположение я. — Надо управхозу Климу Игнатьевичу сказать.

— Это варварство!.. У таких людей, как Митрофановы… — Мама протянула мне завернутые в тряпку туфли. — Стой здесь.

Я взял туфли, сказал просительно:

— Лучше вдвоем, а?..

— Нет! Если что, я позову, — и мама пошла в квартиру Митрофановых.

Я стоял в дверях настороженно, чутко прислушивался. В квартире было все так же тихо, только чуть долетал звук маминых шагов. Вдруг вспыхнула спичка, и слабый желтоватый свет осветил кухню: давно не топленную плиту, табуретку на ней, лежавшую на боку, валявшееся на полу ведро. Вот свет спички чуть передвинулся, и я понял, что мама уже в комнате стариков Митрофановых. Да, ведь она не может тратить две спички, пока горит одна, мама должна успеть обойти всю квартиру…

Вдруг вспомнил, как все у нас во дворе уважали братьев Митрофановых, ловких и веселых. Не должны они погибнуть на фронте, ведь они не такие тихие и смирные, как сыновья Олега Ильича… А Марья Андреевна часто угощала меня пирожками, удивительно вкусные пекла она пирожки!…

— Побывал кто-то в комнатах, все переворошил… — хрипло выговорила мама, проходя мимо меня в двери.

Я тоже вышел на лестницу. Мама шла впереди по глубокой извилистой тропинке в снегу, а я — за ней. Было все так же темно, но стало еще будто холоднее. Мы пошли к Овсянникову рынку. Слегка засветлело, но с Невы вдоль проспекта дул ледяной ветер. Я уж только порадовался, что он в спину нам, и старался идти так, чтобы закрывать своим телом маму. Хоть до рынка всего полкилометра, но шли мы долго-долго…

На толкучке люди стояли редкой толпой; в руках у многих были туфли, как и у мамы, и платья, и простыни с полотенцами, и сервизы, торчавшие из раскрытых сумок, и даже валенки, шубы и шапки… Может, у каждого эти вещи заветные, как у нас мамины туфли?.. Я стал следить за теми, кто для нас с мамой были сейчас главными: они ходили в толпе, чуть приостанавливаясь около продававших вещи. В руках у них ничего не было, но почти у каждого чуть оттопыривались полы пальто. Только две женщины стояли неподвижно, обе держали перед собой лотки, повесив их на шеи, как разносчики летом на даче. На лотке у одной лежали кружки студня из столярного клея, четко сохранившие форму тарелок, а у другой — куски жмыха, наваленные кучей. Эти две женщины чем-то были похожи друг на друга, хоть одна из них-старая, а другая молодая, и лица у них совсем разные, и одеты они по-разному. Стояли они уверенно, по-хозяйски, не заискивая: хотите, мол, берите, не хотите — не надо. Я нерешительно тронул маму за руку, показал ей глазами на этих двух женщин. Она сначала с надеждой обернулась к ним, посмотрела на их лотки, и когда снова встретилась со мной глазами, в них было терпеливое и чуть насмешливое: «Нет. Не надо торопиться, Паша».

Мы то стояли в толпе, то медленно ходили. И никто не обращал внимания на наши туфли. Сначала я даже разозлился, а потом как-то сразу мне стало все равно.

Чувствуя тоскливую подавленность, я уже во второй раз сегодня увидел нашего школьного библиотекаря Тамару Георгиевну. Она медленно шла вдоль решетки сада, цепляясь правой рукой за прутья, в левой держа за ремешок золотые часы, они посвечивали, болтаясь. К ней вдруг, по-здоровому быстро, подошел парень в коротком тулупе и хромовых начищенных сапогах. Молча взял часы и сунул их под ушанку, слушая. Тамара Георгиевна со слезами умоляюще глядела на него. Парень прищурился, быстрым движением сунул часы за пазуху, а когда вытащил руку назад, в ней был кусок масла граммов двести, аппетитно желтевший сквозь бумагу. Тамара Георгиевна вздрогнула, увидев масло, обеими руками схватила его, от судорожной торопливости долго не могла отогнуть бумагу, сразу же откусила большой кусок, блаженно зажмурилась, часто-часто шамкая беззубым ртом. Вдруг опомнилась, открыла глаза, даже потянулась рукой, но парня уже не было. Тогда она заплакала, бессильно привалившись к решетке, тотчас спохватилась и еще раз жадно откусила масло…