И поняла, что плачу уже в голос, со страху разревелась, как только представила себе: Леше надоело наконец, и перестал он нянькаться со мной, беременной от другого, отошел в сторону и вообще исчез из моей жизни!..

Опомнилась, когда увидела, что разбуженная Дарья Тихоновна уже сидит на моей кровати, успокаивает меня и дает мне воды. И услышала, как кричу:

— Господи, как же я жить-то без Леши буду?!

Не знаю, чем бы вообще кончилась эта моя истерика, если бы Дарья Тихоновна не дала мне вдруг ласковую пощечину, не сказала:

— Разглядела в конце концов, дура скороспелая?! — И скомандовала: — Кончай психовать: про ребенка забыла?!

И тогда я замолчала разом, будто кто рот мне наглухо зажал.

Недели за три до рождения ребенка к нам с Дарьей Тихоновной как-то вечером неожиданно приехали Лидия Алексеевна с Лешей. Я была уже знакома с Лидией Алексеевной, однажды вместе со Степаном Терентьевичем ездила ее навещать. Она лет на десять или даже пятнадцать моложе Дарьи Тихоновны, но такая же низенькая и тихая, а из-за больного сердца будто увядшая, так что выглядит даже постарше. Но вот глаза у нее такие же чистые и доброжелательные, как у Дарьи Тихоновны и Вадима Павловича.

Сначала мы попили чаю на кухне, а потом Лидия Алексеевна послала Лешу в магазин, помолчала, решилась и спросила потихоньку:

— Почему ты, Анка, не хочешь зарегистрироваться с Лешкой?.. У меня уж сил нет глядеть, как мучается он!..

У меня сначала радостно екнуло сердце и сделалось горячо в груди, но тут же я поняла, будто даже запрещала себе раньше подумать об этом, что опять права оказалась Дарья Тихоновна: не могу я рисковать своим будущим ребенком!.. Покраснела, опустила голову, молчала, пока Дарья Тихоновна не сказала ласково:

— Иди-ка, Анка, прогуляйся, повстречай Лешу…

— Хорошо…

Я так и не могла взглянуть на Лидию Алексеевну, встала, оделась, и вот когда вышла на лестницу, то поплакала тихонько: ну что же за дурацкий у меня характер, спрашивается, что никак я его переломить не могу?!

Не знаю уж, как Дарья Тихоновна сумела успокоить Лидию Алексеевну, но когда мы с Лешей вернулись домой, обе они смеялись чему-то, а Лидия Алексеевна ласково поглядывала на меня, больше не заговаривая об этом.

Когда у меня родилась девочка, а не мальчик и медсестра первый раз принесла ее показать мне, я сразу же сказала:

— Верушка ты моя, Верушка!.. — точно и до этого уже хоть и бессознательно, но решила: именно это у нее будет имя — Вера!

Встречать меня из роддома приехала вся наша бригада, в тот день она работала в вечер, и цветов мне надарили!.. Верушку, боязливо и радостно улыбаясь, нес на руках осторожно, как стеклянную, Леша, а я шла рядом с ним. Вокруг, весело разговаривая, шли все наши, только я вдруг заметила вдали Игоря: он стоял и молча глядел на меня, кивнул поспешно, когда мы встретились взглядом, но подойти так и не решился… А Леша, слава богу, не видел его, но я слышала, как Евгений Евгеньевич негромко сказал сзади Белову:

— Вот ведь как человек может наказать сам себя, что на собственного ребенка взглянуть права лишился.

— Права наша Анка! — так же тихо, но твердо ответил ему Степан Терентьевич.

Потом у меня был декретный отпуск, и я все так же жила, точно в санатории на курорте, за спиной Дарьи Тихоновны. И поняла вдруг, почему с такой одержимой самозабвенностью ждала ребенка: впервые вся моя жизнь обрела тот полный смысл, которого раньше не хватало ей, да я не знала, из-за чего.

И еще одно со счастливой радостью я открыла для себя, ведь Леша по-прежнему каждый день приходил к нам: Верушка близка ему так же по-родному, как и мне самой!.. Он, конечно, никогда и ни слова прямо не говорил об этом, но я видела, каким у него делается лицо, когда он смотрит на Верушку, и как он берет ее на руки и по-смешному строго спрашивает меня: «Ты уже купала ее?..»

И вот именно по его отношению к Верушке, как ни странно, я постепенно поняла — все продолжая вспоминать и уже бывшее до этого, и машинально контролируя Лешу сейчас, — что мы с ним в главном: в мировосприятии, в отношении к людям, к работе, ко всей жизни вообще — и в мелочах, и в крупном одинаковы, как родные брат и сестра.

После отпуска мне снова пришлось работать в конструкторском бюро, потому что наш заводской врач, как я ни упрашивала его и ни доказывала, что уже совершенно здорова физически, что уже не терпится мне оказаться на своем месте, был неумолим. Днем Верушка оставалась с Дарьей Тихоновной, и хоть умом я была уверена, что ничего с ней не случится, что Дарья Тихоновна еще поопытнее меня самой, но сердцем нет-нет да и беспокоилась…

А вечерами Дарья Тихоновна вдруг стала куда-то пропадать, мы с Лешей вместе купали Верушку, укладывали ее спать. И однажды у нас с ним случилось наконец то, чего я уже нетерпеливо и страстно ждала. И счастлива я была так, как никогда до этого.

И вот я снова оказалась на палубе строящегося судна, в своей бригаде, жадно дышала ее воздухом, слышала стук пневмомолотков и грохот железа, видела стрелы кранов, причалы, корабли около них, воду и небо!.. Поглядела на всех — они улыбались мне — и повторила давно сказанное:

— Хорошо здесь!.. Ах, и хорошо!..

И они будто ждали этого от меня, засмеялись.

А через недельку в обеденный перерыв, когда мы с Лешей шли вслед за всеми в столовую, я решилась наконец-то, вздохнула, подняла голову и посмотрела сначала на небо, на завод, а потом и на Лешу… И вдруг мне показалось по его глазам, что он уже знает, что я сейчас скажу ему, и хочет это услышать от меня, но и боится — совсем как я сама… Я покрепче сжала его руку, посмотрела прямо в глаза и попросила боязливо шепотом:

— Слушай, Леша, женись на мне, а?..

1979

ПОВЕСТИ

БЛОКАДНЫЙ ДЕНЬ

1

…Я шел впереди, а папа с мамой — за мной, они разговаривали и смеялись, и мне было особенно надежно от этого тихого неба с ласточками, оттого, что папа с нами и все у нас так легко, спокойно… Только очень хотелось есть. Ну, ничего, осталось подождать совсем чуть-чуть: сейчас мы придем на дачу, а там бабушка уже наварила большую кастрюлю жирных щей, нажарила глубокую миску котлет, от картошки идет душистый пар, и теплые толстые ломти хлеба высокой кучей лежат прямо на столе, их так много, что они даже не помещаются на тарелке!.. И вдруг вместо дачи оказывается фундамент с торчащей печью, обгоревшие бревна: неужели опять война?! И обеда не будет, и бабушки не видно, и папа с мамой куда-то исчезли, я вообще один… Мне сразу стало так сиротливо, что я заплакал горько и безысходно, как давным-давно в детстве. Все плакал и плакал, чувствуя уже привычную тяжесть, тотчас сковавшую всего меня…

— Ну, Паша… Пашенька… Проснись, что ты?.. — послышался ласковый шепот мамы; я почувствовал ее руку, гладившую меня по голове, и проснулся. — Полежи еще, потерпи, рано в булочную… — чуть помолчав, по-другому уже прошептала мама, медленно провела пальцами по моей щеке и убрала руку, затихла.

Я прерывисто вздохнул и запоздало спохватился, привычно прислушался: нет, все было тихо. Так тихо, точно уши мне заткнули ватой, в них чуть гудело от этой глухой тишины… Да, уже декабрь, воздушных налетов давно нет, только артобстрелы, нечего прислушиваться: снаряд — не самолет, что тягостно жужжит над головой; если свист снаряда услышал — значит, пронесло… И вообще, обстрелы и бомбежки не сравнишь с голодом, их перетерпел — и все, а от голода никуда не деться, всегда он с тобой, всегда он в тебе… Неужели я действительно плакал?.. Дотронулся рукой до лица: да, плакал… Эх, как нехорошо и стыдно! Что это я, совсем раскис, что ли?.. Не хватало еще этим маму огорчать!