Антипов медленно шел по длиннющему коридору, заставленнному разным нужным и ненужным скарбом и хламом, отсчитывал двери. Вот и та, которая нужна. Здесь тоже толпились встревоженные жильцы.

— Отойдите в стороны, пожалуйста, — вежливо приказал Антипов, оглянулся и увидел Машу.

Она не выдержала и тоже пошла следом за ним в барак и теперь с нескрываемой тревогой смотрела на Антипова.

Антипов подмигнул ей озорно и открыл дверь в комнату.

В большой комнате за столом, держа на коленях двухстволку, сидел всклокоченный человек с безумными пьяными глазами. Вместо одной ноги была деревянная культяпка, гимнастерка была расстегнута, на груди — несколько медалей и орден Красной Звезды. На столе — нехитрая закуска: картошка, огурцы. Горка патронов на углу стола. Керосиновая лампа висела на проволоке под потолком.

Услышав скрип двери и шаги, человек мгновенно повернулся и выстрелил. Пыхнуло из ствола пороховое облако… Пуля-жакан с треском пробила дверь над плечом Антипова. В коридоре кто-то со страху тонко вскрикнул.

— Ну ты и чума, Егор, ну чума… — Антипов с трудом заставил себя улыбнуться.

Ствол ружья плясал перед ним в трех метрах, палец Егора лежал на спусковом крючке.

— Не подходи-и! — рявкнул он. — Всех порешу, фашисты!

— Дай выпить-то… — вновь с улыбкой попросил Антипов.

— Чево-о? — опешил Егор, опуская ружье.

— Выпить, говорю, дай, жалко, что ли?

— Нет… — так же оторопело протянул Егор, медленно приходя в себя. — Ты кто? Из милиции?

— Ага. В другом крыле барака живу, шел с работы, слышу — песни поют, стреляют, — подходя к столу и садясь напротив, говорил Антипов. — Гуляют, значит. Дай, думаю, зайду…

В это время за окном показалась чья-то встревоженная физиономия, и Егор, мгновенно повернувшись, выстрелил. Что и говорить, сноровка у него была фронтовая. Со звоном посыпались остатки стекла, жакан проломил оконный переплет, было слышно, как на дворе завыли, запричитали бабы.

— От гады, лезут и лезут. — Он схватил со стола патроны и быстро зарядил ружье.

— Кончай ты палить, — миролюбиво проговорил Антипов. — На войне не настрелялся?

— Я ее, поганку! — Егор в ярости потряс ружьем. — Без меня тут хахаля завела, стерва!

— Не прав ты, Егор. Она верна тебе была, любит тебя… За твою героическую жизнь… за твои раны, за твои ордена…

— Э-эх, верна-а… Куды теперь с одной ногой-то? — Глаза у него налились слезами. — И голова, брат, болит… ужасно, скажу тебе, болит, прямо на куски разламывается… А эта поганка говорит, что я чокнутый. Ну разве я чокнутый, ну, скажи?

— Ты на нее зла не держи, Егор, смерть да жена — судьбою суждена. Ты ее за ради детишек своих пожалей, она же, друг, ни в чем перед тобой не виновата, да и с одной ногой ты — мужик стоящий. Другое-то все цело, верно?

— Што верно — то верно… Тебя как звать-то?

— Николаем…

— «Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй!» — пропел Егор.

В это время в окне показалась голова Маши. Она со страхом смотрела на Антипова.

Егор почувствовал, опять резко повернулся, заорал:

— Скррось, ррожа-а! — Но стрелять не стал, с недоумением взглянул на Антипова. — А это, кажись, не жена, а?

— Жена, да не твоя, — улыбнулся Антипов.

— Ладно, ляд с ней… — Егор отставил ружье к обшарпанному буфету с застекленными дверцами.

— Э-эх, Николай, сколько их в земле лежать осталось… знаешь, сколько их? Тыщи несчитанные, мммм. — Он зажмурился, замотал головой и вдруг запел тяжело, с надрывом:

Антипов негромко подтянул.

…Толпа за штакетником недоумевала: поют! Многие начали не спеша расходиться.

— Видала, какой наш Николай Андреевич шустрый. — Тетя Даша с улыбкой взглянула на Машу, потом на плакавшую женщину. — Уговорил твоего героя, утихомирил… Веди детей в дом, веди! Глянь, как озябли-то…

И уже все потянулись в барак. Густел и чернел вечер, все больше окон загоралось в бараке.

Антипов вышел из комнаты в коридор, где толпились жена Егора с детьми, Маша, еще другие соседи, тетя Даша с девочками.

— Патроны я забрал. Спит он, — сказал Антипов и зло глянул на жену Егора. — И если ты его чокнутым называть будешь, то смотри у меня! — Он погрозил женщине пальцем.

— А что я? Что я? — испуганно зашептала женщина. — Он и вправду на стенку лезет…

— Контузия у него, дура-баба… А ты… без всякого понятия. Пошли, Маша! — И Антипов первый зашагал по коридору.

…Спал Антипов тяжело, громко, с хрипом дышал, пальцы судорожно вцепились в подушку. Казалось, он сейчас задохнется, но проснулся.

Он сел на кровати, закурил. Вдруг встал, вышел в коридор барака, где громоздились у дверей сундуки, корзины и тюки с разным барахлом, висели на крючьях тазы, детские ванны, рабочая грязная одежда.

На полке рядом с дверью стояли старые испорченные настенные часы. Они угрожающе раскачивались всякий раз, когда открывалась дверь. Антипов придержал их рукой.

На лавках стояли ведра с водой. Антипов зачерпнул большим ковшом и долго пил ледяную воду, пристукивая зубами о край ковша. Потом облил себе голову и встряхнулся, разбрызгивая капли в стороны.

Вернулся в свою комнату. Постоял неподвижно, с тоскливой растерянностью оглядываясь вокруг, и вдруг с силой ткнулся лбом в дощатую стену-перегородку, громко заскрипел зубами, и застонал глухо, и замер надолго, прислушиваясь, как кровь стучит в висках.

…А за дощатой перегородкой, на широкой лежанке, спала Маша, прижав к себе маленького сына…

…Солнце еще только встало, воспаленный оранжевый край его показался над землей, а Витька уже отпирал свою голубятню. Снимая большой амбарный замок, откидывал толстую железную скобу, открывал узкую дверцу и вползал вовнутрь. Там, в тепле и мраке, сидели его ненаглядные голуби.

Витька зажигал коптилку, сделанную из сплющенной зенитной гильзы, начинал выгребать из карманов куски хлеба и корки, щепотки риса и пшена и другую всячину, которую могли есть голуби. Птицы, завидев его, начинали громко и радостно ворковать, охотно вспархивали ему на плечи и руки. Витька заботливо целовал их клювы, гладил и бессознательно улыбался, глядя на точеные, литые птичьи тела на мохнатых растопыренных лапках, с аккуратными головками.

Немного погодя у голубятни слышалось топтанье и сопенье, потом осторожный детский голос спрашивал:

— Вить, а Вить…

— Ну, лезь давай, — сердито шипел Витька…

…И в голубятню влезал десятилетний паренек в драной шубейке, валенках и шапке.

Первым делом начинал вынимать из карманов продовольствие для птиц: горстку пшена, кусок хлеба, вареную картофелину.

Голуби увесисто топали растопыренными лапками, громко стучали клювами о деревянный настил.

— Вить, погладить можно?

— Аккуратней только, сколько время?

— Когда встал — без пяти семь было, — затаив от счастья дыхание, мальчишка брал голубя на руки и осторожно, едва касаясь пальцами, гладил его, и мальчишечьи глаза делались огромными, бездонными, будто озерца с живой водой.

Вновь у входа слышалось сопенье и топтанье.

— Вылазь, дай другому, — шипел повелительно Витька.

И пацан со вздохом покорно опускал на землю драгоценную птицу и вылезал, а вместо него втискивался другой, тоже начинал с того, что выгребал из карманов старенького пальто еду для птиц, потом спрашивал осторожненько:

— Виктор Иваныч, а погладить можно?

— Только аккуратней… Ты сам-то жрал чего?

— Не-а… Мамка еще не поднималась…

— На, пожуй, — Витька протянул мальчишке пару вареных картофелин.

Тот проглотил слюну и мужественно отказался:

— Пусть лучше голуби едят.

— Бери, кому сказал! — повысил голос Витька.