— А сколько ей? Сын-то вон паренек какой большой уже…
Татьяна чутким ухом уловила эти реплики, быстро нашла сына в дальнем конце стола, худенького, взъерошенного мальчика, одетого не по возрасту в «тройку», как у взрослых, с белой рубашкой и «бабочкой» в белый горошек.
— Витенька, ты почему не спишь? — улыбаясь, но тем не менее громко и строго спросила она. — Тетя Настя, а вы куда смотрите?
Нянька тетя Настя, рыхлая, грузная старуха, тоже сидевшая за столом, сварливо ответила:
— Десяти ишшо нету, пущай посидит. — И погладила мальчика по голове.
— Витя, тебе пора спать, — сказала Татьяна и продолжала улыбаться.
Витя встал из-за стола и быстро пошел к дому. Галдевшие подвыпившие гости не обратили на его уход внимания.
…Он поднялся в свою комнату на втором этаже, снял пиджак, сорвал жилетку и галстук. Потом сел у открытого окна и стал смотреть в сад. Тонкое лезвие молодой луны запуталось в высоких кронах сосен. Подлерев кулаком щеку, мальчик смотрел на луну, на дачный участок, залитый зеленоватым холодным светом. Потом он включил проигрыватель, уменьшил звук до минимума и поставил пластинку…
…Она была в глубине сада, по другую сторону дома. Бородатый парень, высоченный, в голубой джинсовой куртке увел Таню в заросли жасмина, держал за руку и все тянул и тянул за собой.
— Да отпустите же руку, мне больно, Никита, — говорила она.
Он остановился, с силой привлек ее к себе, бормотал глухо:
— Таня! Ты мне жизнь изломала, черт возьми! Я скоро в сумасшедший дом попаду! Я не могу без тебя, понимаешь ты это или нет?
— Никита, дорогой, успокойся… нельзя же так…
Она делала слабые попытки высвободиться, но он обнимал все крепче, жадно целовал в глаза, губы, волосы.
— Бросай все к черту и уедем!
— Куда, Никита, милый?!
— К черту, к дьяволу, на юг, на север, куда хочешь! Или я не знаю что сделаю! Я его зарежу, тебя и себя, честное слово!
Она тихо рассмеялась и сама обняла его, поцеловала. До них сквозь мешанину музыки, голосов, криков и смеха на первом этаже вдруг слабо донеслась мелодия моцартовского «Реквиема». И тут же пропала, растворилась, погасла, заглушенная мощным всплеском хохота и грохотом магнитофона.
— Кто? На втором этаже? — испуганно спросил бородач Никита.
— Витя, наверное. Я ему велела спать, а он музыку слушает. Очень музыкальный мальчик… — Она обвила руками его шею, привстала на цыпочки…
Витя все так же сидел у окна в своей комнате и смотрел в сад. И вдруг он увидел в зарослях жасмина две темные фигуры, услышал смутные голоса, и в женском голосе ему почудился голос матери. Витя еще уменьшил громкость проигрывателя и выглянул в окно. Нет, тихо.
А чуть позже в саду появился отчим Павел. Он был в одной рубашке, шел медленно, озираясь по сторонам и время от времени звал:
— Таня! Танюша! Ты где спряталась? Таня, тебя гости спрашивают!
Две фигуры в жасмине замерли, даже пригнулись. Отчим Павел прошел неподалеку от них. В руках у него была бутылка и фужер. Он еще раз позвал, потом плеснул спиртного в фужер, выпил и, закинув бутылку и фужер в кусты, понуро побрел к дому. Снова остановился и уже громко, зло крикнул:
— Таня!
Ему никто не отозвался, и он ушел. И через секунду Витя явственно услышал приглушенный смех. Это смеялись те двое, что прятались в жасмине. И Витя, глядя на них, тоже усмехнулся…
…Машина все так же мчалась по пустому ночному шоссе. Виктор дремал на заднем сиденье, Татьяна сидела неподвижно, положив обе руки на баранку, глядя прямо перед собой. Рядом с ней заворочался Юрий Николаевич, спросил:
— Тебе Гусятинские звонят?
— Нет.
— А эти… товарищи Павла… как их? Степанковы?
— Нет.
— А этот? Часто приходил к вам. Бородач такой, художник. Кажется, Никитой звали?
— Нет.
— Неужели никто не навещает? Друзья все же…
— Мне никого не хочется видеть.
— Гм-гм, понятно… — несколько смутился Юрий Николаевич. — И что ты делаешь целыми днями?
— Ничего… — Она по-прежнему окаменело смотрела вперед, попросила после паузы: — Прикури мне, пожалуйста, сигарету.
Юрий Николаевич завозился, достал сигарету, щелкнул зажигалкой, прикурил и протянул сигарету Тане.
Она взяла, жадно затянулась. Голубая струя дыма ударилась в ветровое стекло.
— Ты могла бы устроиться на работу, — помолчав, сказал Юрий Николаевич.
— Администратором в гостиницу? А специальность свою я давно забыла. Да ведь я и не работала после университета.
— Необязательно администратором…
— А кем? Меня даже медсестрой в твою больницу не возьмут. — В ее голосе стали появляться нотки раздражения.
— Но ведь так жить тоже нельзя, Таня…
— А кто тебе сказал, что я живу? С того дня, как умер Павел, я позабыла, что такое — жить… Даже раньше. С тех пор, как болезнь стала убивать его. Это была уже не жизнь…
— Жизнь есть всегда жизнь, — с некоторой робостью возразил Юрий Николаевич.
Они проехали пост ГАИ на кольцевой дороге. Справа потянулись ряды бетонных коробок жилых микрорайонов с редкими пятнами светящихся окон. Проехали станцию метро.
— Останови здесь, пожалуйста, — попросил Юрий Николаевич.
— Я довезу тебя до больницы.
— Лишние хлопоты, — пробормотал Юрий Николаевич.
Они еще некоторое время кружили по темным пустым улицам, останавливались у светофоров, сворачивали направо и налево и, наконец, подъехали к высокому, ярко освещенному зданию больницы. Юрий Николаевич подхватил свой затрепанный медицинский саквояж и выбрался из машины.
— Прими снотворное и постарайся выспаться, — перед тем как захлопнуть дверцу, проговорил он. — С твоего позволения, завтра я к вам загляну.
— Хорошо, — ответила она. — Спасибо тебе.
— Две или четыре таблетки седуксена — и спать, — повторил он. — Больше не надо, плохо влияет на память.
— Я была бы счастлива, если б мне ее вовсе отшибло, — слабо улыбнулась она. Затем перевела скорость, нажала сцепление. Машина мягко тронулась. Она оглянулась назад. Невысокий толстый доктор, прихрамывая, шел к подъезду больницы, тяжело опираясь на палку. Д Виктор сладко спал на заднем сиденье. Свесившиеся вперед длинные волосы закрывали его лицо.
Она остановила машину, повернулась назад и осторожно, чтобы не разбудить сына, отодвинула волосы и долго смотрела на его лицо с закрытыми глазами.
…Они приехали домой, поднялись в свою квартиру на шестом этаже, оставив машину у подъезда. Квартира была трехкомнатная, с большим холлом-прихожей и просторной кухней.
— Чаю не хочешь? — спросила Татьяна.
— Спать хочу, — буркнул в ответ Виктор и ушел в свою комнату, закрыв на ключ дверь.
Она пошла на кухню, зажгла конфорку на плите, налила воды в чайник, поставила на огонь. Затем насыпала в джезв несколько ложек молотого кофе, сахара. Устало опустилась на стул, подперла кулаком щеку. Взгляд медленно блуждал по кухне, ни на чем не останавливаясь. Медные и мельхиоровые подносы, два старых тульских самовара, ряды гжельской посуды, целая ватага пыльных бутылок с иностранными и отечественными этикетками, старинные гравюры, изображающие самые разные мосты через реки и горные ущелья, гора грязной посуды в мойке, апельсиновые корки на полу. У двери на широкой низкой скамейке две большие миски: одна с водой, другая с остатками каши и мясного фарша. Взгляд Татьяны остановился на этих мисках. Она резко встала, выбросила остатки каши и мяса в мусорное ведро, тщательно вымыла миски. Потом заварила кофе, налила в чашечку, вновь присела у стола, закурила. Затолкала ногой под кухонный стол апельсиновую кожуру, хлебные корки, осколки яичной скорлупы.
Громко стучали ходики. Татьяна курила, прихлебывала из чашечки горячий кофе. Вдруг резко поднялась и стремительно пошла в комнату, включила свет. Множество вещей в беспорядке разбросаны на диване, креслах, столе. Дверцы платяного шкафа-стенки распахнуты, на полу раскиданы чулки, раскрытые журналы, на журнальном столике несколько чашечек из желтой китайской глины с засохшими остатками кофе. Татьяна выдвигала один за другим ящики большого письменного стола, что-то лихорадочно искала и не могла найти. Выбрасывала на пол и на стол распечатанные старые конверты с письмами, поздравительные открытки, записки с телефонами.