— Какой — такой? Какой?! — крикнул Мишка.

— Но я никогда… никогда в жизни не отвечала подлостью на подлость… Потому что это низко… это недостойно настоящего человека!

— Это ты так считаешь! А я думаю по-другому!

— Да-a, брат, неудачником в жизни ты не будешь, — вновь прогудел Федор Семенович.

— В этом можете не сомневаться! — ответил Мишка. — Я лучше застрелюсь, чем буду таким, как вы!

— Хорошо… — вздохнула мать, утирая слезы. — Тогда я сама отнесу эти деньги и попрошу за тебя прощения.

— Нет! — крикнул Мишка. — Хочешь, чтобы тебя еще раз унизили?

Мать снова всхлипнула и отвернулась к окну. Мишка судорожно-лихорадочно собрал деньги, запихнул их в карман куртки и вышел в прихожую. Аглая Антоновна тихо плакала. Федор Семенович понуро сидел на стуле, опустив голову. Было слышно, как в прихожей хлопнула входная дверь, и стало тихо.

…Запихнув озябшие руки в карманы пальто, ссутулившись, Мишка быстро шел пустынными переулками. В домах почти все окна черны, лишь редкие, один-два в каждом доме, светились.

Он вышел к пруду. Гирлянды цветных лампочек уже не горели, и не было слышно музыки. Светили отдельные фонари, и в этом свете исполосованный лезвиями коньков лед отливал черным металлом. Мишка, опустив голову, шел погруженный в невеселые мысли. И вдруг издалека услышал звонкий голос Генки:

— Ну ты-ы… стой!

Он вздрогнул и остановился. Перед ним шагах в десяти с ружьем в руках стоял Генка. Пока рука с ружьем была опущена.

— Предатель… — выдохнул Генка и медленно поднял ружье.

Мишка молча смотрел на него, подняв голову, и лицо его было каменным. Страшно медленно тянулись секунды. Генка прицелился, но нажать курок сил не было. И Мишка молчал, не двигался.

Вдруг Генка тихо охнул, опустил ружье и вдруг с силой ударил им о дерево. Чуть погнулись от удара стволы, а Генка перехватил ружье с другой стороны и ударил прикладом. Брызнули в стороны крупные щепки.

— Будь ты проклят, понял? — выдохнул Генка, с ненавистью взглянув на Мишку. — Скотина… Ненавижу… на всю жизнь таких ненавижу!

Он отшвырнул в сторону исковерканное ружье и зашагал по аллее вдоль пруда. Мишка молча смотрел ему вслед. Рука машинально скользнула в карман куртки, достала пачку десятирублевок. Он хотел окликнуть Генку, даже сделал движение, чтобы пойти за ним, но остался на месте. Посмотрел на деньги в руке, потом — в спину уходящему Генке, снова — на деньги… и все стоял и не двигался. А Генка уходил все дальше и дальше…

Оглянись!

…Углы большой залы-комнаты тонули в синеватом полумраке. Светила небольшая бронзовая настольная лампа на низком столике красного дерева с изящными гнутыми ножками. В глубоких мягких креслах сидели двое — мужчина лет пятидесяти пяти, грузноватый, располневший, в мешковатом пиджаке и свитере, и женщина средних лет в темном платье с глухим воротом и высоких кожаных сапогах. Женщина курила, то и дело стряхивала пепел прямо на большой ковер, закрывавший почти всю площадь комнаты. Сквозь узкие прямоугольные окна видны были в сумерках заснеженные ели и желтоватый свет далеких фонарей.

На ковре, неподалеку от столика, положив тяжелую лобастую голову на лапы, лежала крупная, мощная собака боксер.

— Сварить тебе еще кофе? — спросила женщина.

— Хватит, — вздохнул Юрий Николаевич и взглянул на светящийся циферблат часов на металлическом браслете, — четверть девятого. Прости меня, но… у меня дежурство в одиннадцать… Так что не будем больше оттягивать…

Женщина закурила новую сигарету. Пламя зажигалки на мгновение осветило ее лицо, худое, красивое, с глубокими тенями под глазами, со скорбными складками возле уголков рта, уже тронутое старостью.

— А где Виктор? — спросил Юрий Николаевич.

— У себя… музыку слушает.

— Вот и ты ступай к нему. Ступай, ступай, тебе на это смотреть совсем ни к чему.

Она встала из кресла и подошла к собаке, присела на корточки, принялась гладить ее. Пес приподнял тяжелую голову, грустно посмотрел на женщину и шумно вздохнул.

— Бедный мой… — прошептала женщина. — Прости, мой хороший… Прости.

Глаза ее стали набухать слезами. Она ладонью утерла слезы, поднялась и включила большую бронзовую люстру под потолком с дюжиной лампочек. Стало светло, пропали деревья за окном, стекла сделались глянцевыми и непроницаемо-черными. Большая гостиная. Полы застланы коврами, на краях окон — тяжелые коричневые шторы, мебели совсем немного, но все — секретер и застекленный буфет, два небольших платяных шкафа, книжные стеллажи, картины на стенах — подбиралось хозяевами дома, видимо, долго и тщательно. По обе стороны гостиной — распахнутые двери. Одни вели в каминную. Видна часть камина, сложенного из темно-красного кирпича, со старинными часами наверху, медные темные подсвечники. На подоконнике стояла запыленная хрустальная ваза с засохшими цветами, рядом, на круглом столике, — мельхиоровая бадейка с пустой пыльной бутылкой из-под шампанского.

— Я буду помогать тебе, — сказала она, машинально поправляя прическу.

— Лучше пойди к Виктору.

— Я буду помогать тебе, — упрямо повторила женщина.

— Не дури, Таня. Это выглядит намного хуже, чем ты думаешь. — Юрий Николаевич тяжело поднялся, опираясь на толстую палку, шагнул к ней, сильно прихрамывая. Было слышно, как громко заскрипел протез. Он взял ее за руку, осторожно погладил: — А вспоминать потом будешь долго и мучительно…

— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — горько усмехнулась Татьяна. — Уже год как умер Павел, а я… уже давно не мучаюсь… Так, вспоминаю иногда… — Она вновь закурила, принялась ходить по комнате. Толстый ковер скрадывал звуки шагов. — Мне чаще всего вспоминаются последние дни. Боже мой, какой он стал тогда злобный и раздражительный! Однажды он даже закричал на меня, что я жду его смерти. И швырнул мне в лицо обручальное кольцо.

— Его можно простить. Он был тяжело болен, — после паузы сказал Юрий Николаевич. — Собака — совсем другое дело. Она верит, что ты сделаешь для нее все самое лучшее… И мучить ее больше нельзя…

Татьяна не отвечала, жадно курила. Юрий Николаевич долго, с сожалением смотрел на нее, потом, прихрамывая, пошел в прихожую, скоро вернулся оттуда, неся в руке медицинскую сумку с инструментами.

Глаза Татьяны вновь начали набухать слезами. Пес, приподняв лобастую голову, внимательно наблюдал за ней. В его больших маслянистых глазах уже поселилась неземная, потусторонняя тоска.

— Уходи отсюда, быстро, — другим тоном, властно проговорил Юрий Николаевич.

Она медленно вышла в прихожую, прикрыв за собой дверь. Под потолком, в запыленном стеклянном плафоне, тускло светила лампочка. Справа на второй этаж вела винтовая деревянная лестница с точеными дубовыми балясинами. Ковровая дорожка, закрывавшая ступени, во многих местах истерлась до дыр. На кресле, рядом с большим зеркалом, кучей были свалены пальто, шарфы, шапки.

Она медленно поднялась на второй этаж. Одна дверь вела в спальню. Она заглянула туда, в нерешительности постояла на пороге. Тусклый ночничок на низком столике освещал широкую кровать, смятое одеяло. В углах широкого окна клочьями висела паутина.

Она вышла из спальни, остановилась перед второй дверью. Из щели виднелась полоска света.

Татьяна открыла дверь и вошла. Это была комната сына Виктора. У окна стол, заваленный магнитофонными кассетами, бобинами с пленкой, журналами, иностранными и советскими. Спорт, моды, марки автомобилей, фотографии знаменитых актрис и актеров, спортсменов. Слева от стола, на стене, — широкая полка, сплошь заставленная пластинками, и даже на тахте в беспорядке лежали пластинки.

Сам Виктор, долговязый, узкоплечий и длинноволосый парень лет семнадцати, полулежал в низком кресле, курил, пуская к потолку аккуратные кольца дыма, и слушал музыку.

На голове были укреплены большие наушники с толстыми резиновыми прокладками, подсоединенные к магнитофону, стоявшему на тумбочке рядом со столом. Он не слышал и не видел, как вошла мать.