Проезжая мимо длинных приземистых ферм, Степан Егорыч потянул на себя вожжи. Лошадь послушно встала. Он тяжело слез с брички и заковылял к скотным дворам, сильно припадая на протез.

Фермы еще строились. Вокруг — строительный хлам, обрубки досок, груды кирпича, корыта для цементного раствора. Зияли чернотой провалы окон. Степан Егорыч вошел вовнутрь, заковылял вдоль стены, оглядывая кирпичные стоки для воды, низкие барьерчики для кормушек. Попробовал на крепость несколько кирпичей. Один раз цементный раствор не выдержал и кирпич отвалился.

— Ччерт бы их побрал, — тихо выругался Степан Егорыч, бросил кирпич и вытер руки о штаны.

Потом он взгромоздился на свою бричку, поправил протез и дернул вожжи. Поджарый, светло-гнедой жеребец с места взял резвой рысью. Красноватое закатное солнце висело прямо за деревней, почти во всех домах светили огни.

Здание сельсовета было двухэтажное, первый этаж — кирпичный, а второй — деревянный. На крыльце стоял человек и курил.

Степан Егорыч поравнялся, остановил лошадь.

— Степан Егорыч, ты? — спросил человек с крыльца.

— Ну? — ответил Степан Егорыч, спускаясь с брички и привязывая лошадь к штакетнику.

Он поднялся на крыльцо, спросил, проходя в дом:

— Что это ты домой не идешь?

— А ты? — в свою очередь спросил человек.

— Я… У меня дом пустой, а тебя детишки ждут…

— «Детишки»! — хмыкнул человек. — Пять минут назад здесь колготили… У меня тут с нарядами на кирпич какая-то чехарда получается…

Они прошли в дом, долго поднимались наверх по скрипучей деревянной лестнице. На втором этаже было две большие комнаты. Одна, видно, для заседаний (вдоль стен — стулья, двухтумбовый канцелярский стол, в углу — знамя). В противоположном от стола углу стоял на высокой тумбочке телевизор. Экран светился. Слышался приглушенный голос диктора, режиссер выхватывал то боксерский ринг, то публику на трибунах.

В другой комнате стояли канцелярские столы. Все были убраны, кроме одного, заваленного бумагами, счетами, нарядами и расписками. Еще стояла на нем счетная машинка «Дзержинец».

Степан Егорыч сел на стул, потирая протез. А человек пошел в другую комнату, к столу, заваленному бумагами. Над этим столом светила настольная лампа, еще больше подчеркивая окружающую темноту. Человек сел за стол, вздохнул, погасил папиросу в пепельнице, стал перебирать бумаги, потом затрещал на счетной машинке.

Степан Егорыч некоторое время сидел неподвижно, будто задремал.

— Какая-то, понимаешь, чехарда получается… — слышался голос человека из другой комнаты, и трещала машинка. — Свистопляска… По одним нарядам — пять тыщ кирпичей, а по другим — одного боя на три тыщи списывают… Из черепков, что ли, строют?

— Я щас на фермы заглянул, — отозвался Степан Егорыч. — Они у меня домудрятся! Кладка — абы как, пальцем ковырнул — кирпич отваливается… Копылова снимать надо, распустил, мудрец, бригаду… Слышь, с МТС не звонили?

— Вроде нет… — неуверенно ответил из другой комнаты человек. — Может, когда я покурить выходил…

— «Покурить»… — пробурчал Степан Егорыч. — Что это у тебя телевизор включенный?

— А что? Гремит и гремит, как-то уютнее…

— «Уютнее»… — снова пробурчал Степан Егорыч и, поднявшись со стула, прибавил звук. — Казенное не жалко… надо его в клуб отдать…

В тишину сельсовета ворвались свист и вопли раскаленного страстями спортивного зала и торопливый голос телекомментатора:

— Да, товарищи, в этом решающем бою наш дебютант Виктор Крохин демонстрирует завидную технику, умение тактически грамотно построить бой. Вы посмотрите, как красиво уходит Крохин от опаснейших ударов Станковского справа, как он не дает навязать себе ближний бой! Можно с уверенностью сказать, что первый раунд прошел с явным преимуществом советского боксера.

Степан Егорыч увидел измученное, мокрое лицо боксера, сидевшего в углу, откинувшись на канаты. Вот он глотнул из бутылочки воды, прополоскал рот, закинув назад голову, и выплюнул воду в подставленную предусмотрительно плевательницу.

Тренер, перегнувшись через канаты, растирал боксеру грудь, и что-то быстро говорил и успевал делать свободной рукой какие-то жесты, и на лице его было написано напряжение и тревога. А боксер вроде и не слушал, что ему говорил тренер в синем костюме с белыми лампасами, лицо его было усталым и равнодушным, к мокрому лбу прилипли волосы, и в углу правого глаза темнел синяк.

Степан Егорыч придвинул стул почти вплотную к экрану телевизора и смотрел во все глаза, и на лице отразилось удивление, и недоверие, и восхищение…

— Витька, мать честная… ах ты шантрапа… — бормотал Степан Егорыч и покачивал головой.

— Слышь, Степан Егорыч, тут мне анекдот рассказали… ччерт, и придумают же! Вроде поспорили американец, француз и русский, чья резина лучше…

Степан Егорыч не слышал, он смотрел на Витьку Крохина, сидевшего в углу ринга. Ударил гонг, и Виктор Крохин упруго вскочил со своего стульчика, устремился к центру ринга. Куда девались усталость и равнодушие! Движения были собранными и точно рассчитанными.

…В те годы Степан Егорыч жил в одной квартире с Витькой Крохиным. Степан Егорыч был кавалером двух степеней Славы, жил бобылем и работал кладовщиком на базе стройматериалов.

По вечерам он любил сидеть на кухне у своего столика, покрытого обшарпанной клеенкой. Он сидел, чуть согнувшись и опершись локтями о колени, и курил. По вечерам почти все обитатели многосемейной квартиры обычно бывали в сборе. Из второй двери в коридоре было слышно, как девочка Элеонора разучивала на пианино гаммы. А комната Крохиных была через кухню, и дверь в эту комнату всегда полуоткрыта, и оттуда слышны голоса Любы, Витьки, Федора Ивановича.

— Тебя опять в школу вызывают. Снова что-нибудь нашкодил, — говорил Федор Иванович.

— Витька, что натворил?! — Это громкий и решительный голос Любы.

— Ничего… — бурчал Витька. — Два урока прогулял, только и делов-то.

— Хорошенькие пустяки! — с торжеством говорил Федор Иванович. — Ты только посмотри, хамство из него так и прет.

— А ты не лезь, — обрывала его Люба. — Разговорился что-то!

— Попрошу рот мне не затыкать! Я тоже право голоса имею! — ерепенился отчим. — Он опять целый день у этого пьяницы просидел!

При этих словах Степан Егорыч еще ниже нагибал голову, мотал ею, как подраненный бык, и с силой стукал кулаком в колено.

— Язык не распускай! — повышала голос Люба. — Как баба! Витька, ты уроки сделал?

— Не-а!

— Уши оборву!

— А где мне их делать-то? Федор Иванович весь стол занял.

— Ну-ка, освободи стол, — приказывала мать.

— Мне наряды составлять надо! — возмущался Федор Иваныч. — Пусть на кухню идет!

— Не пойду! — упирался Витька. — Там жарко и газом воняет!

На кухне бесшумно появлялась Галина Владимировна, мать девочки Элеоноры. Она была дородной, расплывшейся женщиной и дома всегда носила синий китайский халат с желтыми диковинными птицами. Галина Владимировна сухо здоровалась со Степаном Егорычем: «Здрасте», ставила чайник на плиту, начинала чистить картошку, стоя у своего стола. Степан Егорыч видел только ее широкую спину, обтянутую китайским халатом, и металлические бигуди, накрученные на голове. А в комнате Любы перепалка продолжалась.

— Свои наряды и завтра составишь! — Наступала минутная пауза и потом — обиженный и визгливый голос Федора Ивановича:

— Ты что ж делаешь, а? Это ж документы государственные, а ты их на пол швыряешь!

— Витька, садись и делай уроки! — ледяным голосом приказывала мать.

И скрипучий голос бабки:

— Не давай ему воли, Любка, а то и вовсе на голову сядет, муженек-то…

— А вы не в свое дело не лезьте, мама! — раздраженно обрывала ее Люба.

А перед Степаном Егорычем возвышалась колоннообразная фигура Галины Владимировны.

— Не любишь ты меня, Люба, не любишь, — хныкал Федор Иванович. — Чужой я вам… чужой и есть…

— Ты ж сам говорил, любовь — дело наживное! — отвечала Люба, и вдруг голос ее сникал и она просила: — Не надо, Федя… Я и так на заводе устала, голова кругом идет… Ты прямо как дитя малое обижаешься… Сходи лучше в магазин, я хлеба забыла купить…